Багровый лепесток и белый
Шрифт:
«Миссис Кастауэй. Конфетку. Подать сюда Конфетку — и никаких отговорок».
Однако, пока он сидит в омнибусе, вглядываясь сквозь крапчатые от сажи окна в движущуюся панораму почтенной улицы, решимость его ослабевает. Начать с того, что оплата проезда напомнила Уильяму, какие немалые деньги он уже отдал за новую шляпу (не говоря о расходе помельче — на Алису и… как же ее звали, вторую-то?). И потом, откуда ему знать, сколько может стоить девушка вроде Конфетки? Выбор «домов» на примыкающих к Голден-сквер улицах богат, одни из них пышны, другие убоги. «А вдруг эта девица потребует больше того, что есть у него с собой?»
Уильям вглядывается
И действительно, не пора ли возвращаться домой? Его ожидает там дело решительно неотложное, обязательства, заслуживающие внимания много большего, нежели скрытый уголек похоти, распалившейся в глубине его существа. Эта Конфетка, кем бы и чем она ни была, может лишь усугубить бедность Уильяма, между тем как несколько часов, достойным образом проведенных им в кабинете, способны спасти его от краха.
Погруженный в размышления, он незряче смотрит прямо перед собой и вдруг замечает отвечающую ему взглядом на взгляд вдовицу с красновато-лиловым лицом. «Какой невоспитанный джентльмен!» — похоже, думает она. Пристыженный ее порицанием, Уильям понуро свешивает голову и стоически не поднимается с места, даже когда омнибус, погромыхивая, минует Риджент-Серкс. Довольно на сегодня сумасбродств, достоинство свое он уже утвердил. И Уильям, откинувшись на спинку сиденья, закрывает глаза и до конца пути погружается в дремоту.
«Угол Чепстоу-Виллас!» — переливисто извещает кондуктор. Уильям, вздрогнув, возвращается к бдению. Мир позеленел, дома проредились. Перед ним дремлет в сиянии послеполуденного солнца Ноттинг-Хилл. Лондон скрылся из глаз. Помаргивая и пошатываясь, Уильям сходит с омнибуса по пятам за леди, которой не знает. Собственно говоря, он, втянутый в кильватерный след ее юбки в черно-терракотовую полоску, едва в эту леди не врезается. В обстоятельствах более благоприятных он мог бы, пожалуй, найти ее соблазнительной, однако дом слишком близок, а Уильям все еще вожделеет Конфетку.
— Прошу прощения, мадам, — произносит он, обходя подвигающуюся черепашьим шагом леди.
Леди отвечает ему взглядом гневным — таким, точно он дурно с ней обошелся, однако Уильям полагает, что второе извинение будет излишним. Должен же существовать какой-то предел для допускаемой терпеливым мужчиной почти неуследимой скорости, с которой ползают женщины.
Уильям идет вдоль длинной, богато изукрашенной ограды парка, личным ключом от которого он, один из немногих, владеет. Где теперь этот ключ, он не помнит; ныне Уильям больше уж не обращает внимания на бледные цветы, вечнозеленые растения и мраморные фонтаны, которые столь чарующе играют за коваными прутьями ограды. О, разумеется, в самом начале, когда Агнес еще пребывала в добром здравии, он нередко прогуливался с ней по этому парку, дабы показать супруге, до чего же хорош, несмотря ни на что, Ноттинг-Хилл, однако сейчас…
Уильям замедляет шаг, поскольку красивое здание, которое виднеется впереди, это дом Рэкхэма — его собственный, если так можно выразиться, дом, — где Уильяма ждет весьма непростая жена, ждут неблагодарные слуги, ждет груда неудобочитаемых
Еще не успев вступить в свои владения, он натыкается на препятствие, ибо перед калиткой парадных ворот сидит пес — не очень, надо признать, большой — напряженно и бдительно выпрямившийся, словно взявшийся по собственной воле исполнять должность привратника. Пока Уильям приближается, пес виляет хвостом и кивает. Дворняга, разумеется. Все порядочные собаки сидят по домам.
— Убирайся! — рявкает Уильям, однако пес не двигается с места.
— Убирайся! — снова рявкает Уильям, но животина эта не то упряма, не то сбилась с толку, не то попросту глупа. Да и кто может знать, что творится в собачьем мозгу? (Ну, вообще-то говоря, Уильям, еще обучаясь в Кембридже, опубликовал монографию «Барбосы и балбесы: описание различий». Впрочем, часть этой книги написал Бодли.) Уильям приоткрывает калитку и торопливо проскальзывает в нее, успев попутно отшвырнуть пса в сторону ударом этой большой, висящей на петлях металлической решетки.
Получив такой отпор, не допущенный внутрь пес оскорбляется. Он бросается на калитку, скребет когтями ее кованые кольца и громко лает в спину Уильяму, поднимающемуся по дорожке к своей парадной двери.
Эти последние несколько шагов возращения домой изнуряют его пуще, чем весь остальной путь. Лужайка по обе стороны от дорожки не подстригалась уже несколько месяцев. Проезжая дорога поместья, ведущая к каретному сараю, в котором нет кареты, и к конюшне, в которой нет лошадей, лишь напоминает Уильяму о сизифовых трудах, ожидающих его впереди. И все это время без устали гавкает пес.
Входной двери надлежит открываться после первого же звонка дверного колокольчика — особенно, если это дверь твоего дома. Заветы подобного рода следовало бы, черт возьми, татуировать на больших пальцах прислуги, дабы она крепче их помнила. И тем не менее, лишь когда Уильям в третий раз поднимает руку, чтобы дернуть за шнурок колокольчика, в проеме двери появляется, наконец, личико Летти.
— Добрый день, мистер Рэкхэм, — лучезарно улыбается она.
Уильям проскальзывает мимо, подавляя желание выбранить ее, пока она не успела пожаловаться, оправдывая промедление, на тягостность ее новых обязанностей. (Впрочем, от Летти подобных жалоб никто покамест не слышал, и Уильяму следовало бы питать к ней признательность за ее овечью покладистость, а не путать таковую с брюзгливой снисходительностью Клары.)
Пока Рэкхэм устало тащится к лестнице, улыбка Лепи гаснет: она в который раз не угодила хозяину. Он так хвалил ее, когда Тилли отказали от места, однако с того времени… Летти прикусывает губу и, стараясь произвести по возможности меньший шум, закрывает дверь.
В сущности говоря, как бы она ни усердствовала, порадовать Уильяма ей все равно не удастся. Новое положение Летти обратило ее из человеческого существа, пусть и принадлежащего к низшему разряду, в ходячее, дышащее больное место. От того обстоятельства, что до изгнания Тилли в доме имелась и верхняя горничная, и прислуга внизу, а теперь на все про все осталась одна только Летти, деться попросту некуда. И это, как хорошо сознает Рэкхэм, социальная арифметика, понять которую способен даже ребенок — и какой же, в таком случае, вывод следует сделать ему из веселых улыбочек этой служанки? А вот какой: либо она глупее ребенка, либо попросту притворяется.