Багровый лепесток и белый
Шрифт:
— Где мы будем заниматься, мисс? — тихо спрашивает Софи.
— Я еще не решила, — говорит Конфетка.
Она все не отрывается от окна, боязливо избегая глядеть в лицо Софи.
У Мраморной Арки в омнибус заходит мужчина, промокший до нитки. Он усаживается между двумя дамами, страдая от того, что навязывает себя, промокшего, этим сухим персонам, сутулясь в тщетной попытке занять поменьше места рослым широкоплечим телом.
— Простите меня, — бормочет он; его красивое лицо пылает, как лампа. «Это Генри Рэкхэм», думает Конфетка.
Всю дорогу до центра мокрый пассажир сидит с каменным
— Мы должны сойти здесь, Софи, — объявляет она через минуту и поднимается на ноги.
Ребенок следует ее примеру, по-взрослому подбирая юбки. Конфетка, хромая, выходит из омнибуса прямо в проливной дождь.
Это парк перед ними? Нет, не парк. Как только они ступили на землю, мисс Конфетт остановила кеб, что-то объяснила кучеру и поспешно усадила Софи в пропахший сигарным дымом экипаж. Кебмен, хотя и вымок до костей, общителен и весел. Он щелкает кнутом над мокрым крупом неторопливой лошадки:
— Ну, грымза, выбирай: на живодерню или на вокзал Кинг-кросс!
— Мы вернемся домой к ужину? — спрашивает Софи, когда кеб трогается с места.
— Вы проголодались, дорогая?
— Нет, мисс.
Чувствуя, что медлить больше нельзя, Конфетка позволяет себе на мгновение посмотреть в лицо Софи. Ее глаза широко раскрыты; она несколько сбита с толку, без сомнения, озабочена — но, насколько может судить Конфетка, не готова к побегу.
— Сейчас я дам вам вашу подзорную трубу, — говорит Конфетка.
Она поднимает кожаную сумку, стараясь держать ее подальше от глаз девочки. Для большей верности она еще и склоняется над сумкой — чтобы Софи не рассмотрела ее содержимое (учебник истории, атлас, чистое нижнее белье, обрамленная фотография мисс Софи Рэкхэм с подписью «Тови и Сколфилд», груда щеток и гребенок, цветные карандаши, «Алиса в Стране чудес», томик стихов Лира, скомканная шаль, большой плотный конверт, набитый рождественскими открытками, собственноручно изготовленными Софи, книга сказок с добрыми пожеланиями от «надоедливого дядюшки» и на самом дне — подзорная труба.
— Вот она, — Конфетка протягивает металлический цилиндр Софи, которая берет его без колебаний, но, не глядя, кладет на колени.
— Куда мы едем, мисс?
— В очень интересное место, я вас уверяю, — говорит Конфетка.
— Я вернусь домой вовремя, чтобы лечь в постель?
Конфетка одной рукой обвивает маленькое тельце:
— Нас ждет очень, очень долгое путешествие, Софи, — отвечает она и пьянеет от облегчения, когда Софи успокаивается, теснее прижимается к ней и кладет ручонку на Конфеткин живот. — Но когда оно закончится, я позабочусь, чтобы у тебя была постель. Самая теплая, чистая, мягкая, сухая и славная постель во всем мире.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
Уильям Рэкхэм, глава «Парфюмерного дела Рэкхэма», пьяноватый от нескольких рюмок бренди, выпитых
— Вот все, что мы нашли, сэр, — говорит Летти, повышая голос, чтобы перекрыть завывание ветра и гул дождя.
Она добавляет пригоршню перепачканных страниц к мокрой груде на ковре в середине гостиной и разгибает спину; хотелось бы знать, хозяин действительно собирается высушить и прочитать все эти мокрые бумажки, или просто озабочен тем, чтобы не оставить мусор на соседних улицах.
Уильям машет рукой — жестом, одновременно выражающим сердитую благодарность и требующим, чтобы Летти ушла. Эти последние обрывки писанины, так мстительно раскиданные Конфеткой по ветру, ничего не добавят к тому, что он уже прочел.
Мелодичный шепоток извиняющегося женского голоса за дверью гостиной подсказывает, что Летти столкнулась, или почти столкнулась с Розой. Что за дом! Уйма женщин, которые носятся вверх и вниз, а обслуживать им больше некого, кроме Уильяма Рэкхэма, человека, в отчаянии кружащего над грудой измокших бумажек. Человека, который в течение одного года взял на себя массу труднейших обязательств, но потерял жену, брата, любовницу, а теперь, кажется, — дай Бог, чтобы это было не так — и свою единственную дочь. Неужели нет ничего более действенного в этих обстоятельствах, чем прочесывать улицы, отыскивая страницы из повести, в которой мужчин замучивают до смерти?
Может быть, он зря не показал полиции эту Конфеткину писанину, но ему показалось, что это пустая трата времени в ситуации, когда каждая минута дорога. Абсурдность самой мысли: полуграмотные полицейские сидят в его гостиной, хмурят лбы и сосредоточенно разбираются в горячечных выдумках психопатки — в то время, когда им надо быть на улицах Лондона и выслеживать ее во плоти!
Уильям плюхается в кресло; от его движения одна из замысловато вышитых Агнес тряпочек слетает с подлокотника. Он поднимает ее с пола и кладет обратно на кресло, бесполезную эту вещицу. Берет страницу, исписанную Конфеткой, ту, которую сразу прочитал, когда в дом принесли первую охапку страннейшего хлама. Тогда размокшая страница грозила расползтись в его руках, но потом подсохла в тепле гостиной и теперь потрескивает, как осенний лист.
«Все мужчины устроены одинаково, — гласят тонкие каракули, злобные даже на вид. — Если я и усвоила что-то за время, проведенное мной на нашей планете, так именно это. Все мужчины устроены одинаково.
Как я могу говорить об этом с такой убежденностью? Уж наверное я не успела узнать всех, какие есть на свете, мужчин? Напротив, дорогой читатель, вполне может статься, что и успела!»
Снова Уильям с отвращением поджимает губы при этом признании Конфеткиной распутности. Снова он хмурится при последующем обвинении, где он осуждается — как «Гнусный мужчина, вечный Адам». Однако, загипнотизированный порочным обаянием клеветы, читает дальше: