Багровый лепесток и белый
Шрифт:
Проходит вечность, прежде чем дверь открывается, и там, щурясь в полумраке через мутное пенсне, сидит полковник Лик.
— Что-то забыли? — сипит он, приняв Уильяма за недавно ушедшего клиента, но потом узнает его. — О, да это Вы.
— Могу я войти? — спрашивает Уильям, озабоченный тем, что в эту минуту Конфетка, возможно, ведет Софи через грязные внутренности дома к задней двери.
— Ну, разумеется, разумеется, — с преувеличенным политесом отзывается старик. — За честь почтем. Такой высокий гость, как Вы, сэр. Мистер Сорок Акров! Замечательно, замечательно…
Он разворачивает свою коляску
— 1813: у фермеров наилучшие виды на будущее! 1814, 1815, 1816: морозы, каких еще не бывало, погубили урожай от побережья до побережья, массовые банкротства! Адам Типтон из Южной Каролины, известный в 1863 году как хлопковый король! В 1864-м, после нашествия долгоносика, был найден с пулей в голове.
— Я пришел повидаться с Конфеткой, — выпаливает Уильям, следуя за ним.
Может быть, если без обиняков заявить о цели прихода, в виде жесткого требования, то удастся вытрясти из старого подлеца больше, чем он рассказал бы иначе.
— Она так больше и не приходила за мной, сучка, — насмешливо говорит полковник Лик. — Женщина обещает — это как афганец объявляет перемирие. Так я и не дождался нюхательного табаку, так и не побывал больше на вашей превосходной плантации, сэр.
— А мне показалось, что вам не понравилось там, — замечает Уильям, бросая взгляд наверх, на лестницу, прежде чем переступить порог гостиной. — Помнится, Вы жаловались, что вас… похитили.
— Ох, это была приятная смена обстановки, — блеет старик, не выказывая ни замешательства, ни склонности клюнуть на приманку.
Он устроился в уютном уголке гостиной, втиснув свою неопрятную тушу в комнату, и так загроможденную старомодным фарфором и военным хламом.
— Впервые в жизни видел лавандовую плантацию! Весьма поучительно.
Он обнажает в подхалимской улыбочке темные зубы жвачного животного.
По скрипучим ступенькам спустилась женщина — и теперь заглядывает в гостиную. Миловидное маленькое существо, не первой молодости, но хорошо сохранившееся. У нее веселое, добродушное лицо, стройная фигура, одета в цвета, модные два сезона назад.
— Не по мою ли душу, сэр? — спрашивает она у незнакомца, несколько удивленная тем, что клиент сам пришел, а не она пристала к нему на улице.
— Я Конфетку ищу, — говорит Уильям, — насколько мне известно, она регулярно бывает здесь.
Женщина печально пожимает плечами.
— Так то давненько было, сэр. Конфетка нашла себе богатенького, он теперь заботится о ней.
Уильям Рэкхэм распрямляется и сжимает кулаки.
— Она украла мою дочь.
Каролина задумывается. Может быть, «украла мою дочь» — одно из чудных выражений, которые употребляют образованные люди для обозначения более высоких вещей.
— Вашу дочь, сэр?
— Моя дочь похищена. Уведена вашей подругой Конфеткой.
— А известно ли вам, — вмешивается полковник Лик с мрачным энтузиазмом, — что из каждого десятка утопленников Англии и Уэльса, шестеро — это дети в возрасте десяти лет или моложе?
Каролина видит, как глаза хорошо одетого незнакомца расширяются от обиды — и в ту самую минуту, когда ей приходит в голову, что он удивительно похож на кого-то из знакомых ей людей, до нее доходит, что мужчина — это парфюмер Рэкхэм, брат того кроткого священника. Воспоминание об этом милом мужчине отзывается тайным ударом в низу живота — от неожиданности; воспоминания могут быть жестокими, когда они нежданные. Каролина вздрагивает, прижимает руку к груди, защищаясь от грозного взгляда мужчины, который стоит перед нею.
— Не делайте из меня дурака! — кричит Рэкхэм, — я вижу, что вам известно больше, чем Вы готовы признать!
— Пpoшy вас, сэр, — отворачивается женщина.
Безошибочно, будто с чана крышку сняли, чует Уильям крепкий дух секрета, который больше нельзя утаить. Наконец-то он на верном пути! Наконец-то дело движется к взрывной развязке, которой он так жаждал — разоблачение, разрядка напряжения, которая тряхнет Вселенную в яростной судороге, а потом все расставит по местам, восстановит нормальность! И он решительно отталкивает женщину, выходит из гостиной и топает вверх по лестнице.
— Эй, а семь пенсов! — кричит полковник Лик, протягивая руку вслед Уильяму.
— Осторожнее, сэр! — кричит Каролина, — там такие ступеньки есть… Но поздно.
Ночь опустилась на Сент-Джайлс, на Лондон, на изрядную часть мира. Фонарщики ходят по улицам, как католическое воинство, торжественно зажигая многочисленные благодарственные свечи в пятнадцать футов высотой. Магическое действо для всякого, кто наблюдает его сверху, но таковых, как это ни прискорбно, нет.
Да, ночь опустилась, и работают лишь те, на кого никто не обращает внимания. Оживают забегаловки, где подают похлебку из бычьих щек и картошки замученным продавцам дешевого платья. Кабаки, пивные, джин-бары гудят посетителями. Респектабельные торговцы закрывают свои лавки и магазины, запирают стойки, задвигают засовы, гасят лампы, обрекая нераспроданные товары лежать на полках целую тоскливую ночь — ночь самосозерцания. Более бедные и совсем убогие создания продолжают трудиться дома: клеят спичечные коробки, шьют штаны, делают оловянные игрушки при свечах, катают валиками соседское белье, сидят на корточках над тазами, забросив юбки на плечи. Пускай трудятся, пускай надрываются, пускай исчезают в безвестности, у вас нет времени на дальнейшее разглядывание…
Утонченное общество греется в тепле газа и парафина; слуги поддерживают огонь ради комфорта тех, кто проведет часы, остающиеся до сна, за вышиванием, обедом, приведением в порядок альбомов, писанием писем, чтением романов, комнатными играми, за молитвами. Формальные визиты дружеского характера закончились, когда пробил колокол; прерванные таким образом беседы, какими бы интересными они ни стали, не могут возобновиться до назначенного на завтра времени. Няни приводят хорошо воспитанных детей к матерям, чтобы их поласкали часок-другой — пока хороших детей снова не уведут наверх, к ожидающим их постелям. Холостые джентльмены, такие как Бодли и Эшвелл, ни в малейшей степени не расстроенные отсутствием жен, разворачивают салфетки на коленях в «Кафе Рояль» или попивают шерри, развалясь в креслах своих клубов. В самых знатных домах повара, горничные и лакеи собираются с силами для выполнения сложной задачи — доставить горячие блюда в столовую по длинным, насквозь продуваемым коридорам точно в нужный момент. В домах более скромных маленькие семьи приемлют то, что ставится на стол, и благодарят за это Бога.
На Черч-лейн, в Сент-Джайлсе, где не благодарят никаких богов и не купают никаких детей, где редко встречаются немногочисленные газовые фонари, Уильям Рэкхэм, которого ведут почти во тьме, хромает и оскальзывается на мокрой, грязной мостовой. Держась рукой за женское плечо, он на каждом шагу постанывает от боли и унижения. Одна штанина у него разорвана и пропитана кровью.
— Со мною все в порядке, — кричит он, пятясь от женщины и тут же опять хватаясь за нее, не в состоянии ступить больной ногой.