Багровый лепесток и белый
Шрифт:
Сидя посреди публичного дома миссис Кастауэй, ожидая появления Конфетки — или бесцеремонного обормота, — он вспоминает, как старый подвыпивший аристократ пригласил его в курительную и там, за стаканом порта, зачитал условия, на коих заключался брачный союз Агнес Ануин и Уильяма Рэкхэма, эсквайра. Юридические тонкости услышанного, припоминает Уильям, оказались выше его понимания, и когда лорд Ануин, закончив чтение, задал ему вопрос наподобие: «Ну-с, вас это устраивает?», он просто не знал, что ответить. «Это означает, что вы ее получили, и да поможет вам Бог», — пояснил, пополняя его стакан, лорд Ануин.
И вот, некая тень на лестнице… Это…? Да! Она! В саржевом синем халате и ночных туфлях, простоволосая, взлохмаченная, с еще сонными, да благословит ее Бог, глазами и забрызганной темной водой грудью халата. Сердце Уильяма, которого совсем недавно обуревало желание прикончить миссис Кастауэй, вдруг до краев наполняется нежностью.
— О, мистер Хант, — негромко произносит Конфетка, останавливаясь в середине лестницы. — Какое удовольствие снова увидеть вас — и так скоро.
Она смущенно проводит ладонью по своему d'eshabill'e. [36] Над щеками и голой шеей Конфетки подрагивают на лестничном сквознячке пряди волос. Как мог он не заметить раньше, сколь неестественно тонка эта шея? A губы: они белы и сухи, точно обрезки кружев, — Конфетка слишком мало пьет! О, как ему хочется втирать в эти губы целебную мазь, а она бы тем временем лобзала его пальцы…!
36
Дезабилье, домашнее платье (франц.).
— У мистера Ханта есть для тебя предложение, Конфетка, — сообщает миссис Кастауэй. — Мистер Хант?
Старая ведьма! Даже не предложила Конфетке спуститься, — как будто предложение Уильяма до того несусветно, что девушка отвергнет его, не сойдя с лестницы. Однако взгляды, которыми он обменивается с Конфеткой, придают Уильяму духу; эти взгляды говорят: «Мы же понимаем друг дружку, ты и я, верно?».
Уильям учтиво предлагает ей присесть, и она садится — в кресло мисс Лестер. Затем он повторяет свою небольшую речь, но на сей раз, освободившись от ненавистной необходимости адресоваться к миссис Кастауэй, обращается прямо к Конфетке (глаза ее еще остаются сонными; она облизывает губы острым кончиком красного языка, того языка, который… Сосредоточься, Рэкхэм!). Говорит он с меньшей, нежели прежде, нервностью; а повторяя сплетенные им вымыслы касательно Джорджа У. Ханта, разделяет с Конфеткой потаенную улыбку, улыбку взаимного понимания того, что уже стало частью их любовной истории. Впрочем, переходя к цифрам, Уильям становится подчеркнуто точным. Дипломатичности ради, он обращается и к сомнениям миссис Кастауэй, перечисляет и их. В конечном счете, все, утверждает он, станут лишь богаче и никто ни малейших неудобств не испытает.
— Да, но вы все еще не сказали, — протестующе произносит старуха, — сколько будете платить Конфетке.
Уильям морщится. Вопрос старухи представляется ему решительно неделикатным — да и ее ли это дело? Здесь все-таки не бордель последнего разбора!
— Я стану платить ей столько, — говорит он, — сколько потребуется, чтобы сделать ее счастливой.
И Уильям почти неприметно кивает Конфетке, давая понять, что говорит всерьез.
Она несколько раз мигает, взъерошивает ладонью оранжевую копну непослушных волос. Столпотворение фактов и цифр немного ошеломило ее, как если бы она этим утром проснулась не ради состоящего из яиц в мешочек завтрака, но ради обсуждения «Основ политической экономии» Джона Стюарта Милля. И наконец, Конфетка приоткрывает уста.
— Хорошо, мистер Хант, — с лукавой улыбкой произносит она. — Я согласна.
Да! Она сказала «да»! Рэкхэм с трудом удерживается от буйного выражения восторга. Но надо, надо удерживаться, восторги ему не к лицу, он, как-никак, солидный издатель!
И потому Уильям, склонясь над письменным столом миссис Кастауэй, наблюдает за тем, как она составляет контракт: «сего, двадцать четвертого, дня, ноября 1874 года». Пустая трата чернил и усилий: знала бы эта женщина, что он готов подписать любую бумагу, включая и ту, на которой стояло бы только одно слово: «Все»! Впрочем, ей требуется нечто большее. Уильям прочитывает слова, выплывающие из-под ее пера, выводимые (надо отдать ей должное) редкостной элегантности и гладкости рукописным шрифтом… «именуемое в дальнейшем „Домом“». Боже всесильный! Она задумала облапошить его, это же ясно как день, но что ему до того? В сравнении с богатством, которое в скором времени перейдет в его руки, корыстолюбивые посягательства этой женщины выглядят сущим лилипутством.
Да и в любом случае, если он надумает изменить своему слову, что она сможет сделать? Преследовать выдуманного человека в судах Королевства Блудниц? Regina [37] слушает дело «Кастауэй» против «Ханта»? Довольно строчить, женщина, оставь место для подписей!
Теперь, задним уже числом, контракт, который он подписал, чтобы получить руку Агнес, выглядит попросту laissez-faire [38] — требований к Уильяму в нем предъявлялось гораздо меньше, чем в этом. От брачного договора принято ожидать свидетельств отеческой заботы, однако лорд Ануин (как понимает ныне Уильям) таковой практически не проявил. Приданое его дочери было не таким уж богатым — молодая женщина могла бы растранжирить его за год-другой, — а дата, к которой Уильяму надлежало обратиться в правопреемника независимых средств, в контракте проставлена не была. С другой стороны, ни слова о том, какого объема гардероб модных нарядов обязуется Уильям поддерживать для своей супруги или как ему надлежит обеспечивать привычный для нее образ жизни, там тоже не стояло. Похоже, лорду Ануину было решительно наплевать на то, как распорядится его новый зять нарядами, драгоценностями, книгами и прислугой Агнес. Коротко говоря, он просто сбывал ее с рук — и несомненно потому, что знал (жуликоватый старый забулдыга), какая пагуба уже подъедает здоровье его приемной дочери.
37
Королева (лат.), слово используется для обозначения обвинения или судьи в уголовном процессе (в пору правления королевы).
38
Попустительство (франц.).
С другого конца дома долетает еле слышный хлопок двери, это уходит гость мисс Хаулетт. Уильям искоса взглядывает на Конфетку, однако та утопает в кресле — затылок ее покоится на сгибе руки, глаза закрыты. Соскользнувший рукав халата выставляет на обозрение белое предплечье с синеватыми отметинами пальцев. Его, разумеется — или не его. С внезапным испугом Уильям осознает, что выполнение составляемого в настоящую минуту контракта зиждется не на одном лишь доверии к нему этих женщин, но и на его доверии к ним. Что помешает им продолжать обделывать за его спиной обычные их делишки? — Да ничего, если, конечно, он не возьмет себе в привычку непредсказуемость, если они никогда не будут знать, в какой час может он появиться… Безумие, он наверняка обезумел — и все же уголки его губ приподнимаются в улыбке, когда он размашисто подписывает придуманным именем условия сделки, заключенной им с Мадам и проституткой.
— Для меня великое удовольствие, — говорит Уильям, извлекая на свет десять гиней, вырученных от продажи кой-каких вещиц Агнес, давно уже ею не используемых, — торжественно скрепить наше соглашение.
Миссис Кастауэй принимает деньги и лицо ее совершенно неожиданно становится дряхлым и усталым.
— Уверена, что вы способны вообразить удовольствия много большие, чем проставление вашей подписи, мистер Хант, — отвечает она. — Конфетка, милочка, проснись.
Агнес вглядывается в круглые слоновой кости ручки прикроватного шкафчика, усердно перебирая на каждой все ее трещинки и царапинки. Тень докторской головы лежит на ее лице; пальцы доктора уже не шарят внутри Агнес.
— Боюсь, там не все в порядке.
Слова его доносятся до Агнес, точно обрывки беседы, ведомой на дебаркадере железной дороги, протянувшемся напротив того, на котором стоит она сама. Агнес задремывает, веки ее смыкаются, лицо поблескивает испариной; она видит сон, который посещал ее уже множество раз, но никогда наяву. Сон о поездке…
Однако доктор Керлью продолжает говорить, пытаясь вернуть ее назад. Мягко, но решительно он утыкает палец в ее голый живот.
— Вы чувствуете это место? То, которого я касаюсь? Именно сюда передвинулась ваша матка, она теперь расположена много выше, чем следует, а следует ей находиться… вот здесь.
Палец доктора спускается к островку светлых волос, к которому Агнес присматривалась раз, быть может, двадцать за всю свою жизнь и неизменно со стыдом. Однако сейчас она стыда не испытывает, поскольку палец доктора скользит (так она видит это во сне) не по ее телу, но по поверхности, лежащей где-то вовне — быть может, по оконному стеклу. Агнес сидит в поезде и, когда он трогается, кто-то из оставшихся на дебаркадере касается пальцем окошка ее купе.
Агнес закрывает глаза.
Наверху, в комнате Конфетки, Уильям расстегивает воротничок, а она тем временем опускается перед ним на колени и трется лицом о его гульфик.