Багровый лепесток и белый

Фейбер Мишель

Впрочем, не так уж это и странно: когда семнадцатилетняя Агнес вышла за Уильяма, кровотечений у нее насчитывалось совсем не много, а с того времени она все болела, болела. Известно же, что, болея, человек истекает кровью: кровотечение есть признак серьезного недуга. Вот и отец Агнес (то есть настоящий ее отец) истекал на смертном одре кровью — не так ли? — хотя никаких увечий у него не было, а еще она помнит, как совсем маленькой увидела блеющего ягненочка, лежавшего в луже крови, и няня объяснила, что ему «нездоровится».

Теперь «нездоровится» и ей, Агнес, тоже.

Именно по этой причине из нее время от времени течет кровь. Никакого устойчивого порядка Агнес в своих кровотечениях различить

пока не успела. Недомогание это началось, когда ей было семнадцать, и исцелялось постом и молитвой, а выйдя замуж, она почти год оставалась здоровой. Затем оно стало нападать на нее снова, с интервалами в месяц, в два — а то и в три, если Агнес морила себя голодом. И всякий раз она проникалась надеждой, что больше с ней этого не случится, а сейчас молится, прося избавить ее от недуга хотя бы до августа.

«После Сезона, — обещает она демонам, желающим ей зла. — После Сезона можете делать со мной, что хотите». Но она уже чувствует, как набухает ее живот.

Несколько дней спустя дела призывают Уильяма в Данди (на каком бы краю Земли ни стоял этот город), и Конфетка решает взглянуть на его жилище. Почему же и нет? Она и так уж сидит целыми днями без дела в доме миссис Кастауэй, роман ее застрял на последнем мужчине — никак ей не удается решить, какой его подвергнуть участи.

Сотрудничество с Уильямом по части составления будущих каталогов компании «Рэкхэм» оказалось весьма плодотворным — и для нее, и для него. Спеша записать то, что она предложила, Уильям вытащил старый конверт, на котором стоял его адрес. «Ну, скажем… „Верните своим волосам роскошь, принадлежащую вам по праву рождения!“» — сказала Конфетка, одновременно укладывая адрес в свою память.

Теперь она сидит среди стариков и респектабельных юных женщин в омнибусе, который едет в послеполуденные часы этого то пасмурного, то ясного понедельника из города в Северный Кенсингтон, едет, чтобы выяснить, где именно приклоняет на ночь голову Уильям Рэкхэм, эсквайр. На ней самое безвкусное из ее платьев — свободное, шерстяное, простенького синего цвета, оно до того не в ладу с новейшей модой, что облаченная в него женщина, если ей нет еще тридцати, способна вызвать лишь жалость. Собственно, у Конфетки уже создалось впечатление, что одна, если не две ее спутницы, с жалостью на нее и поглядывают, но, по крайности, им не приходит в голову, что она проститутка. А такое подозрение было бы чревато для нее немалыми осложнениями, поскольку ограниченное пространство омнибуса оставляет пассажирам его только один выбор — сидеть лицом к лицу со своими попутчиками.

— Вот уж и Хай-стрит, — негромко сообщает своей жене сидящий обок Конфетки старик. — Быстро доехали.

Взгляд Конфетки устремляется, минуя их морщинистые лица, к миру снаружи. Там солнечно, зелено, просторно. Омнибус замедляет ход, останавливается.

— Угол Чепстоу-Виллласс!

Конфетка покидает омнибус следом за престарелой четой. Супруги не спешат оторваться от нее, но позволяют ей идти по пятам за ними, как если б она была женщиной не менее добропорядочной, чем они. Похоже, ее маскарад удался на славу.

— Холодновато, верно? — вполголоса произносит старушка, когда солнце начинает совсем уж припекать вспотевшую спину Конфетки.

«Я молода, — думает она, — и солнце мне светит другое, не то, которое светит им».

Конфетка шагает неспешно, позволяя старикам уйти далеко вперед. Мостовая, по которой она идет, необычайно гладка, булыжники ее настолько схожи с паркетинами, насколько это возможно для камней. Воображению Конфетки рисуется армия мостильщиков, кропотливо укладывавших эту мостовую, точно складную картинку, под взглядами мирных граждан. Конфетка принюхивается к воздуху, вглядывается в красивые новые дома, стараясь проникнуться

ноттинг-хиллостью Ноттинг-Хилла, понять, что может сказать это место о человеке, который выбрал его для жительства. «Это тебе не городская вонь, это воздух, которым дышит Уильям» — напоминает она себе.

Того, что она узнала до сей поры об Уильяме Рэкхэме, вряд ли хватило бы на составление книги. Ей известны его предпочтения в том, что касается телесных отверстий (традиционные, если он не пребывает в дурном настроении), известно, как Уильям относится к длине своего привеска (вполне приличная, не правда ли? хотя встречаются мужчины, у которых эта штука побольше), она хранит в памяти все его высказывания о литературе, вплоть до последних насмешек над Джордж Элиот. Однако Уильям Рэкхэм, семьянин и гражданин? Это существо от нее ускользает и, в отличие от любовника, которого она заключает в объятия, определению не поддается.

И вот сегодня Конфетка, решившись узнать о нем побольше, идет по улице, на которой он проживает. Как же здесь тихо! И как просторно! Повсюду заводи зелени, а сколько деревьев! Прохожие редки и разделены немалыми расстояниями, они ничего не продают, они задумчивы и не обременены никакой поклажей, они всего лишь гуляют. Повозки и экипажи вкатываются в поле зрения очень медленно, да и на то, чтобы неторопливо скрыться из глаз, у них уходит приятно долгое время.

Один большой дом, далеко отстоящий от улицы, окружен совсем недавно покрашенной чугунной оградой; Конфетка мимоходом ведет ладонью в перчатке по ее завиткам и шишкам. Проходит минута, прежде чем она замечает, что главный мотив чугунного узора составляет буква «Р», повторенная сотни и сотни раз, прячущаяся среди чугунных завитушек.

— Эврика, — шепчет она.

Поправив на голове шляпку, Конфетка вглядывается сквозь глазок самой большой «Р», какую ей удается найти. Губы ее разделяются, растягиваются от благоговения, с которым она вбирает в себя дом, его колонны и портики, каретную дорожку и парк.

— Боже мой. Тебе придется содержать меня побогаче, чем сейчас, мой милый Вилли, — пророчески шепчет она.

Но тут парадная дверь дома Рэкхэма распахивается, — Конфетка мгновенно убирает ладони с ворот и ретируется. Не глядя ни влево, ни вправо, она поспешает к пересечению с другой идущей полумесяцем улицей, ей хочется стать невидимкой. Турнюр постукивает ее по, если позволительно так выразиться, заднице, она с трудом удерживается от того, чтобы перейти на бег. Настырный ветер вдруг обнаруживается там, где его только что и в помине не было (или он дул ей, ласково подталкивая, в спину?), ветер язвит лицо Конфетки, едва не срывает с нее шляпку, полощет ее юбки. Она укрывается — прячется, приседая — за первым же памятником, какой попадается ей на пути: за мраморной колонной, воздвигнутой в память о тех, кто пал в Крымской войне.

Конфетка выглядывает из-за постамента, проезжаясь щекою по именам юношей, которых нет больше на этой земле, по неглубоким выемкам гладкого мрамора. Вдоль Пембридж-Кресент к ней приближается женщина, хрупкая блондинка с идеальной фигурой, в платье цвета шоколада со сливками. Она шагает проворно, чуть раскачиваясь на ходу. Глаза у нее такие большие и синие, что красоту их легко заметить и с расстояния в двадцать ярдов.

Конфетка не сомневается — перед ней жена Уильяма Рэкхэма.

Раз или два он упоминал ее — в виде сравнения, — однако имени так и не назвал, и теперь у Конфетки нет слова, которым могла бы она обозначить подходящую все ближе миловидную молодую особу. «Вечно хворая», быть может. Если не принимать во внимание полной груди, миссис Рэкхэм обитает в теле на удивление детском. И детством в ней отзывается не одно только тело — сознает ли она, гадает Конфетка, что покусывает на ходу нижнюю губку?