Баланс столетия
Шрифт:
У октябрят есть не только учителя, но и вожатые. Институт вожатых связан с производством, с пролетариатом. К тому же каждая школа имеет своего шефа — завод, фабрику, которые выделяют своих лучших из лучших, обычно комсомольских активистов с бронзовой улыбкой и звенящими голосами. Никаких вопросов. Никаких сомнений. Никакого плохого настроения — откуда бы ему взяться? И между прочим — вопросы о маме и папе, родственниках, приятелях. Просто чтобы знать «свой контингент». Могут зайти домой — все с той же целью. Но обычно этим занимаются учителя. Это их в случае надобности расспросят старший вожатый, директор, представитель районного отдела народного образования. Ячейки проверяющей сети так мелки и плотны, что прорваться сквозь них практически невозможно.
В десять лет октябрятские
На ежемесячном сборе отряда класс выстраивается в коридоре или в зале. Отдаются воинские команды: «На вынос знамени смирно!», «Знамя вынести!» (конечно, под звуки горна и дробь барабана), «Сдать рапорт!», «Рапорт принят!», «Вольно!», «Разойтись!» Сколько ребят теперь хотят командовать, сколько впервые испытывают сладостное, пьянящее чувство власти! Пусть всего только над одноклассником. И снова пение. Строем!
Взвейтесь кострами, синие ночи! Мы — пионеры, дети рабочих! Близится эра светлых годов, Клич пионера — всегда будь готов!К чему готов — неважно. Главное — стадность. С точки зрения ответственных за воспитание. Зачем? Потому что повсюду враги. Враги, которые убили любимца народа товарища Кирова. Которые мешают коллективизации, индустриализации и многому такому, чего детскому уму не понять. Да, собственно, и не надо понимать.
NB
1935 год.Январь. Из тюремного письма М. Н. Рютина.
«…События потрясают. Ум все занят разгадыванием загадок, шарад и ребусов действительности. Темно. Противоречиво. Непонятно. Эзоп и Апокалипсис, трагедия и пантомима, чудеса превращения и таинственное молчание… И в то же время только потому, что это совершенно непонятно, оно, наоборот, становится совершенно понятным. Диалектика! Тогда бессмыслица становится „смыслом“, ребус сам в себе обнаруживает ответ, а Апокалипсис оказывается откровением простого факта, что каждый должен знать „кузькину мать“. Весьма много странного… Прочел на днях статью Горького „Литературные забавы“! Тягостное впечатление! Поистине нет для таланта большей трагедии, как пережить физически самого себя! Худшие из мертвецов — это живые мертвецы, да притом еще с талантом и авторитетом прошлого… Человек духовно уже умер, но он все еще воображает, что переживает первую молодость. Мертвец, хватающий живых! Да, трагично!»
29 мая. Из тюремного дневника поэта Глеба Анпилова.
«Боже! сохрани мою память! Я хочу отбыть заключение для того, чтобы писать, писать и писать. Боже, сохрани мою голову!»
14 августа. Из дневника М. М. Пришвина.
«Какое бы ни было общество, социалистическое, капиталистическое, какое хотите, личность всегда должна противопоставляться массе, скажем, диалектически. Какое же ужасное состояние общества должно быть, если всякую попытку личности противопоставлять себя „массе“ принимают как контрреволюцию? А так было и так сейчас есть на практике».
Поседевшая «мраморная» обложка. Серые листы в обломках щепок. Перетертый карандаш… О том, что тетрадь существует, знали в доме все. Знали и то, что Лидия Ивановна несколько раз в жизни принималась за дневник, это было похоже на приступы болезни. На оборотах исписанной и списанной за ненадобностью амбарной книги вспоминала и мечтала — чтобы выдержать.
Второй приступ — после гибели мужа, после многих месяцев, проведенных на больничной койке, когда удалось получить место чернорабочей на заводе «Красный богатырь». Хотела удержать, снова пережить то, что было еще вчера их общей жизнью: события, люди, встречи.
Третий приступ пришелся на конец 1935-го. Потому что кругом стали исчезать люди. Исчезали и раньше, но теперь все начало сливаться в один нарастающий вал. Что-то навсегда уходило из жизни, стиралось. Кругом шептали: «Дневник в наше время — сумасшествие!» Она не спорила и торопилась — писать, поставив на обложке очередной тетради: «Заметки о днях».
«24/XII-35. Мне бы хотелось начать писать с 1/I-36 г., но, как видно, придется записать сейчас…»
Не надо старости, чтоб подводить итоги, Предвидеть можно все и в тридцать лет. Внимательно смотрю на разные дороги, Среди которых главной нет…«Чье это?» — Выпавшая из стола тетрадь случайно раскрылась. — «Рюрика Ивнева. Капитана из Эльсинора». — «Гамлетовского?» — «Конечно».
Так она назвала для себя гостя из дома в Красносельском переулке. Почему? Внутренняя выправка. Сдержанность. Взгляд «в бесконечность». И мягкость неожиданно счастливого пробуждения, когда, очнувшись от своих мыслей, откликался на обращенные к нему слова. Эльсинор — потому что рассказал о замке датских королей и каком-то герцоге, помнится, Христиане, с серебряным суставом деревянной ноги. О Ивневе говорили, что он «датских кровей». Псевдоним и в самом деле напоминал о скандинавских странах, викингах и скальдах. На самом же деле он был сыном царского офицера и дочери польского повстанца, окончившего жизнь в Сибири.
«А вы имеете представление о Рюрике Ивневе?» — В голосе Лидии Ивановны звучит горечь. И, не припоминая, читает:
Все больше ветра и прохлады. Пустынней стали эти дни. И мы почти уже не рады, Когда останемся одни…«Он читал перед смертью Михаила у нас дома. Я по памяти записывала. Первый сборник стихов — „Самосожжение“ — он выпустил в 1912-м в Петербурге, первый роман — „Несчастный ангел“ — в 1917-м. Они с Есениным, Мариенгофом, Шершеневичем основали школу имажинистов. Вместе с Есениным приходил. Один раз засиделись допоздна — поздравляли Ивнева с вышедшим сборником „Любовь без любви“. Он читал. О душе».
Она могла бы так звенеть И так дышать голубизною, Мне больно на нее смотреть И сравнивать ее с золою. И некого мне упрекнуть, Сам разжигал я это пламя…Ивнева Лидия Ивановна случайно встретила в 1937-м. У кафе «Красный мак», на углу Петровки и Столешникова переулка. Замкнувшийся, «потускневший», он продолжал оставаться любезным. Лидия Ивановна сказала, что рада его видеть, что помнит его стихи. «А что-нибудь новое читали?» — «Нет. Наверное, пропустила». — «Не вы пропустили, а стихи не пропустили. В печать. В общем, я — бывший. Во всех отношениях».
Ивнев полез во внутренний карман пиджака. Долго перелистывал записную книжку, возился с рассыпавшимися листами. Потом старательно прочел: «„Поэзия Ивнева выражает идеологию упадочной мелкобуржуазной богемы, бегущей от революционной действительности и замкнувшейся в кругу интимных и пессимистических переживаний“. Вот так. Это — „Литературная энциклопедия“. Дальше, сами понимаете, ждать нечего»:
Не цепляйся жаркими руками За фату зеленую ветвей. Примирись, что угасает пламя Обреченной юности твоей. Не помогут стоны и молитвы И животный крик до хрипоты…