Баланс столетия
Шрифт:
В апреле 1918-го советское правительство переехало из Петрограда в Москву. И первым делом позаботилось об удобствах. А как же! Лучшие гостиницы, все самые дорогие меблированные комнаты. С полным обслуживанием. Роскошной мебелью. Горничными. Дежурными. Официантами в ставших закрытыми ресторанах. «Националь», «Метрополь», «Петергоф» — прямо напротив Троицких ворот Кремля. Теперь они именовались Домами ЦИКа.
В 1928-м началось строительство правительственного комплекса на пятьсот квартир — «ответственных» и «заслуженных» становилось с каждым годом все больше, а их потребности все росли. Спустя три года Дом Правительства был завершен. С собственными, лучшими в городе магазинами, парикмахерской, модным ателье, почтой, лучшим в стране кинотеатром «Ударник» и другим кинотеатром — «Детским», при котором работали многочисленные кружки и студии — впрочем, только для обитателей дома. Посторонние могли приходить на киносеансы и тут же «освобождать помещение». На несколько месяцев здесь приютили всемирно известную музыкальную педагогическую лабораторию профессора Григория Петровича Прокофьева — перед тем, как она была ликвидирована.
…Дверь ближайшего подъезда тяжело открывается и мгновенно
Треск телефонного диска. Разговор вполголоса. «Ребенок пусть пройдет. Один. А вы распишитесь — вот тут». — «Но ведь ей же семь лет». — «И что же? Придете за ней через полтора часа. Подождите на улице. Подальше от подъезда. Выходите!»
Лифт со стеклянными дверцами поднимается. Мост, река, Кремль опускаются все ниже. Первый лифт в жизни. Первое ощущение высоты — и никого рядом. На площадке десятого этажа уже ждет прислуга в белом фартуке, с гладко зачесанными под гребенку волосами. «Входи. Подожди». Тот же пустой взгляд. Та же неприязнь.
Двери всех комнат открыты в коридор. Стены под масляной краской (одинаковой во всех квартирах), с унылым серебряным трафаретом: в гостиной — малиновые, в столовой — желтые, в спальне — голубые. Деревянные стулья с коричневой клеенкой на спинках и сиденьях. Раздвижной стол. Сервант с чашками…
Полтора часа сольфеджио. Музыкальный диктант. Добрейший Варфоломей Варфоломеевич (в 1990-х его сын станет митрополитом Минским). Задания. Объяснения. И единственная мысль: вырваться. Проскользнуть в дверь. И бежать. Изо всех сил. В коммуналку. В запущенный двор. К разбитой парадной двери. Свое слово скажет профессор-органист Гедике: так с искусством знакомиться нельзя. Знания начинаются с чувства свободы.
NB
1934 год.Ноябрь. Состоялся XVII съезд ВКП(б). В ходе выборов ЦК фамилия Сталина была зачеркнута в 292 бюллетенях. Сталин приказал сжечь 289 бюллетеней. В протоколе, объявленном съезду, было указано, что против Сталина проголосовали только три делегата. Впоследствии большинство делегатов съезда было уничтожено. Из 63 членов счетной комиссии 60 были расстреляны.
Во время съезда на квартире Серго Орджоникидзе состоялась встреча некоторых делегатов — Косиора, Эйхе, Шеболдаева, Шаранговича и др. Собравшиеся пришли к выводу, что Сталина необходимо устранить с поста генерального секретаря, и предложили этот пост Кирову, от чего тот отказался. Узнав об этой встрече, Сталин вызвал к себе Кирова для объяснений. Киров не стал отрицать факта разговора, но сказал, что Сталин сам своими действиями привел делегатов к этому выводу.
После разговора со Сталиным Киров предупредил своих родных и близких о своей неизбежной гибели.
Все эти обстоятельства установлены комиссией, созданной Президиумом ЦК КПСС в 1960-м для расследования убийства Кирова и политических процессов 1930-х годов.
4 декабря. И. Э. Грабарь — Н. Е. Добычиной. Москва.
«…Как только получилось ужасное известие о гибели на своем посту Кирова, я прежде всего подумал, какою болью оно должно было отозваться в Вашем сердце. Он так хорошо к Вам отнесся…
Статью Вашу прочел… Вы рассказываете о том, как трудно было в прошлом выбиться на дорогу художнику, как тяжела была жизнь и работа художника-новатора. И это все. Мне очень не хотелось бы Вас огорчать, но эта тема, во-первых, раскрыта слишком бегло, а во-вторых, раскрыта однобоко. Прошлому надо противопоставить нечто положительное современное…
Я простудился, мне нездоровится, и высокая температура мешает мне принять участие в зарисовках и писании сегодня и завтра в Колонном зале Дома Союзов, куда я получил пропуск.
Как бы мне хотелось влить в Вас хоть малую долю моей бодрости и энергии…»
21 декабря. Академик И. П. Павлов — в Совет Народных Комиссаров СССР.
«Революция застала меня почти в 70 лет. А в меня засело как-то твердое убеждение, что срок дельной человеческой жизни именно 70 лет. И поэтому я смело и открыто критиковал революцию. Я говорил себе: „Черт с ними! Пусть расстреляют. Все равно жизнь кончена, а я сделаю то, что требовало от меня мое достоинство“. На меня поэтому не действовало ни приглашение в старую Чеку, правда, кончившееся ничем, ни угрозы при Зиновьеве в здешней „Правде“ по поводу одного моего публичного чтения: „Можно ведь и ушибить…“
Теперь дело показало, что я неверно судил о моей трудоспособности. И сейчас, хотя я раньше часто о выезде из отечества подумывал и даже иногда заявлял, я решительно не могу расстаться с родиной и прервать здешнюю работу, которую считаю очень важной, способной не только хорошо послужить репутации русской науки, но и толкнуть вперед человеческую мысль вообще. Но мне тяжело, по временам очень тяжело жить здесь — и это есть причина моего письма в Совет…
Во-первых, то, что вы делаете, есть, конечно, только эксперимент, и пусть даже грандиозный по отваге, как я уже и сказал, но не осуществление бесспорной насквозь жизненной правды — и, как всякий эксперимент, с неизвестным пока окончательным результатом. Во-вторых, эксперимент страшно дорогой (и в этом суть дела), с уничтожением всего культурного покоя и всей культурной красоты жизни.
Мы жили и живем под неослабевающим режимом террора и насилия. Если бы нашу обывательскую действительность воспроизвести целиком без пропусков, со всеми ежедневными подробностями — это была бы ужасающая картина, потрясающее впечатление от которой на настоящих людей едва ли бы значительно смягчилось, если рядом с ней поставить и другую нашу картину с чудесно как бы вновь вырастающими городами, днепростроями, гигантами-заводами и бесчисленными учеными и учебными заведениями. Когда первая картина заполняет мое внимание, я всего более вижу сходство нашей жизни с жизнью древних азиатских деспотий. А у нас это называется республиками. Как это понимать? Пусть, может быть, это временно. Но надо помнить, что человеку, происшедшему из зверя, легко падать, но трудно подниматься. Тем, которые злобно приговаривают к смерти массы себе подобных и с удовлетворением приводят это в исполнение, как и тем, насильственно приучаемым участвовать в этом, едва ли возможно остаться существами, существующими и думающими человечно. И с другой стороны. Тем, которые превращены в забитых животных, едва ли возможно сделаться существами с чувством собственного человеческого достоинства.
Когда я встречаюсь с новыми случаями из отрицательной полосы нашей жизни (а их легион), я терзаюсь ядовитым укором, что оставался и остаюсь среди нее.
Не один же я так чувствую и думаю?
Пощадите же родину и нас».
Окна в ущелье двора загораются рано. Очень рано. В семь утра горят уже все окна. Потому что за каждым — семья. Если на чью-то долю и приходятся две комнаты, то непременно смежные при множестве живущих. Четыре квадратных метра на человека — «санитарная норма», о которой большинству нечего и мечтать.
В кухнях выстраиваются очереди у единственного замызганного крана. Постоянно хлопает дверь единственного туалета. Никаких ванных комнат, никаких иных удобств. Главное — проскочить, с кипящим чайником в руке добежать до комнаты, на уголке заваленного всяческими домашними вещами стола (конечно, единственного — для еды, чтения, шитья, глаженья, уроков) проглотить бутерброды и — на улицу.
В нашей коммуналке — двое школьников, восемь взрослых. Тем большее чудо, что у злополучного крана все появляются уже одетыми, застегнутыми на все пуговицы, причесанными.
Ревут примуса. Коптят керосинки. Станет хуже, когда появятся домработницы. В каждой семье своя. Постель одной займет почти всю прихожую, постель другой — часть и без того тесной кухни. Можно бы обойтись и без них. Но как совместить работу с очередями, с толчеей в магазинах, с бесконечным «отовариванием» продуктовых карточек — выдачей месячных пайков. Размеры пайков зависят от должности на государственной службе. Это предмет постоянных расчетов. И просчетов. Волнений. Надежд. И разочарований. А прислуга — она не стоит почти ничего, лишь бы приютили, накормили, продержали в тепле после разора и голодухи в родной деревне.
Дусю Софья Стефановна встретила в домоуправлении. Как добрела сюда от вокзала, не могла вспомнить — отупела от голода и сиротства. Вышли из украинского сельца под Кривым Рогом всемером, осталась одна. Мать и младшенькие полегли по дороге. Не хоронила — просто закрывала родимым глаза и брела дальше. «На Вкраине» останавливаться было негде, а товарный поезд почти без остановок довез до Москвы. По-русски не говорила. Мешала украинскую речь с польской. Ко всем обращалась «пан», «пани» и не понимала, почему на нее начинали кричать. Как эта женщина за перегородкой, которой она протягивала замусоленную справку из сельсовета. Увидев Софью Стефановну, запричитала: «Ой, пани моя, лышенько мени…» Софья Стефановна на месте оформила документы: Дуся тут же стала «рабочим классом». Домой они вернулись вдвоем. Поздно вечером Дуся последней устраивалась на ночлег — в прихожей: чтобы никому не мешать. Утром первой вставала и прятала свой нехитрый скарб, тоже чтобы не мешать. С первой же получки пошла на почту, чтобы отправить посылку с продовольствием в село, где остались «дидусь» и хворая тетка. Но в Москве посылок с продовольствием не принимали, а за городом надо было предъявлять паспорт с московской пропиской. Поэтому Татьяна Ивановна в свободные дни отправлялась с Дусей на ближайшую железнодорожную станцию.
Дуся рвалась провожать «паненку» в школу («Боже ж мий, тьма яка!»). Но это было строго запрещено — надо быть как все. Только как все!
Улица встречает порывом ветра. Напротив — огни школы, но в ней учиться нельзя. По трамвайным путям, посередине улицы проходит граница двух городских районов. Можно учиться только в том, где живешь. Режим — с этого слова начинается жизнь.
Режимов множество. Паспортный. Трудовой. Школьный… В городе могут жить только те, кто там прописан. Даже женитьба на москвичке не дает права на заветную московскую прописку, а замужество предполагает выезд к мужу из Москвы. В паспорте заключено все. Номер, серия, таинственные пометки раскрывают перед проверяющим подноготную его обладателя. Поражение в правах, социальная принадлежность, подозрительные связи. «Товарищ» в ремнях и коже сразу понимает, как обращаться с владельцем паспорта и вообще заслуживает ли тот разговора. Слов нет, в Москве страшновато, но в ней никогда не будет настоящего голода (как-никак столица нашей Родины!) и всегда найдется работа.
Школьный режим — это учет нового поколения, настоящих «строителей коммунизма», безо всякого влияния «проклятого прошлого». Дело милиции — выявлять каждого шести-семилетнего ребенка и обеспечивать его приписку к школе. Дело учителя — не упустить ни одного ученика. По крайней мере, до окончания седьмого класса.
Бесполезно ставить плохие оценки лодырю и дебилу, бесполезно ссылаться на самое злостное хулиганство. Единственное средство воздействия — оставить на второй год, и то не больше одного раза. Но ведь каждый второгодник — укор учителю, свидетельство его низкого профессионализма и недостаточного старания. Показатели должны приносить честь — школе, району, городу, самому учителю. Знания? Это слишком долго, трудно и незаметно. Главное — вперед, всегда и только вперед. К Доске почета и званию передовика.
Школьный режим — это еще и внеклассное время. В первом классе каждому прикрепляется на грудь октябрятская звездочка с портретом «дедушки Ленина» посередине. Октябрятам нечего объяснять. Зато звездочка дает основание раз в неделю их собирать после уроков — для политразъяснений, для рассказов об их счастливом детстве и еще более счастливом будущем. И для песен. Хором!
Что мечталось и хотелось — все сбывается! Прямо к солнцу наша радость пробивается, Все разбудим — будим — будим, Все добудем — будем — будем! Словно колос наша радость наливается!