Балканский легионер
Шрифт:
– Нет, я не в том смысле, – оправдывался Семенов. – Конечно, человек – это понятно, тут базара нет. Но крыса тоже в числе очень неглупых персонажей. Вот ты же сам говоришь – она чувствует, что мы ничего ей сделать не можем, и совсем не боится. На нее можно сейчас кричать, стучать ногой, а ей хоть бы хны. Она все понимает! Так вот, там было написано, что в случае ядерной катастрофы на Земле если кто и выживет, так это будут среди растений – одуванчик, среди птиц – голубь, а среди животных – кто? – он вопросительно посмотрел на Крайковича.
«Идиот!» – раздраженно подумал Милован, но вслух этого, естественно, не произнес.
– Правильно! – почти радостно заключил Семенов. –
Крайкович устало кивнул головой.
– Так я четыре года назад у него там был. Белорусы целый заповедник там создали, радиационный. Ну, скажу я тебе, чего там только нет! Зверья расплодилось – видимо-невидимо, рыба плещется, щуки – вот такие! – с этими словами Семенов дернул плечами, желая размахом рук показать размер щук, и рассмеялся. – Да, как видишь, не получается. По два метра щуки. А какие сомы! Ягод, грибов… Ну, конечно, ученые вовсю трубят – радиация мол, дотрагиваться нельзя. А многие, даже кто в свое время уехал, вернулись. Живут теперь – и ничего. Никакая радиация не берет. Самогона побольше пить надо, и все будет в ажуре. Да, так вот, крысы там развелись – мутанты. Огромные, как собаки, и все от радиации. Старуху одну в деревне сожрали начисто – что твои пираньи. Наутро пришли – одни кости. А старуха была толстая, как шар.
– Ну, хватит уже, – раздраженно прервал его Крайкович. – Нашел тему.
– А чего, – проворчал Семенов. – Тема как тема. Ну, если не хочешь…
Милован, глядя на него, пребывал в прескверном расположении духа.
– Эх! – тяжело вздохнул он. – Ну, почему же так получается!
– Да не грузись ты! – попытался подбодрить его более жизнерадостный Семенов. – Я и не в таких переделках бывал. Если они нас сразу не замочили, значит, не все так плохо.
– Да я не о том! – повысил голос Крайкович.
– А что такое?
– О Богдане я. Ведь спасение было почти уже реальным. У него даже автомат в руках был!
– Ну, автомат! – насмешливо протянул Семенов. – Ты, что ли, в его годы умел с оружием обращаться? Сомневаюсь.
– Это все родители виноваты, – продолжал убиваться Милован.
– Чем это? Что родили его?
– Да нет! Тем, что не научили обращаться с автоматом. Когда мы были детьми, никто не думал, что настанет такое время, – горячо говорил Милован. – Что придется защищаться от албанцев, что придется на своей же земле лежать связанным в каком-то вонючем подвале!
– Подвал, кстати, и не такой уж вонючий, – сказал Семенов. – Были бы у меня руки развязаны, я бы нашел, чем здесь поживиться.
Он стукнул головой о бочку.
– Вот видишь, и винцо тут имеется, а там, – кивнул он головой направо, – и прочие заготовочки. Соленья, варенья…
– Да какие соленья! – перебил его Крайкович. – О чем ты вообще думаешь? Сегодня каждый сербский ребенок должен быть солдатом. У нас нет времени на то, чтобы дожидаться, пока они вырастут. Если ждать, то наши дети могут вообще никогда не дожить до совершеннолетия. Албанцы об этом постараются, уж будь уверен. Они своих воспитывают соответственно. Посмотришь – сопляку пять лет, а он гранату бросает в сербский дом или в церковь. Многого ты еще не видел! Ничего, если жив останешься, своими глазами насмотришься такого… Так что был бы брат мой поумнее, Богдан бы всех этих отморозков перестрелял!
Семенов горько усмехнулся. Несмотря на свой не отягощенный интеллектом разум, он был, в общем-то, не таким уж зверем, как это могло показаться с первого взгляда. И на этот счет у него были свои соображения.
– Нет, друг, я с тобой не согласен, – откашлявшись, вступил он в спор. – Я сам-то, знаешь, из детдома…
– Ну и что?
– А то, что ни отца, ни матери своей я в глаза не видел. Папашка мой был шахтером. А что такое шахтерский труд, знаешь?
– Конечно.
– Ни хрена ты, дядя, не знаешь. В России шахтер – это, считай, самоубийца.
– Почему?
– Да потому что вкалываешь, как лошадь, а случись с тобой что в шахте – никто не поможет твоей семье. А случается очень часто. Это не Европа и не Америка, обвал – обычное дело. Ты знай уголек гони! Вот отца-то моего этим самым угольком присыпало. Вместе еще с тридцатью другими. А тут я и родился, как на заказ. Мать моя возьми да и откажись от меня. И записку, сука, написала: дорогой, мол, сыночек, когда вырастешь, сам все поймешь. Ты меня, дескать, не вини, но только не смогла я одна растить тебя. Не выдержала. Вот я с рождения, считай, по детдомам и маялся. И навидался там всякого. Так что скажу тебе – детство у ребенка должно быть.
– Какой ты добрый! – иронически произнес Милован.
– Ну, насчет доброты не знаю, а скажу тебе так: было бы у меня детство, я бы здесь не валялся. Так что детей в войну втягивать нельзя. Вот вырастут, тогда пусть сами и решают.
– Да, кстати, – спохватился Крайкович, – а куда подевались крестик и ладанка с шеи Богдана? Что-то я не пойму…
– Вот они, – Семенов связанными руками вытащил их из кармана.
– А у тебя-то они как оказались?
– А я ему успел показать, чтобы снял. И спрятал…
– Как это ты успел ему показать? – подозрительно уставился на тамбовца Крайкович.
– Подмигнул я ему.
– А-а… – протянул серб. – Ну ладно, теперь надо попросить Богдана принести нам нож – веревки перерезать.
– Хорошо бы, – кивнул Семенов.
Глава 28
Хорошая закуска и выпивка вместе с весьма неплохой перспективой пополнения личного бюджета сделали из Мартина Берзинса совсем другого человека. Он не только вернулся в свое прежнее состояние, но и стал еще более уверенным. Все его недавние страхи и комплексы как рукой сняло. Из загнанного зверя, готового спрятаться под каждым камнем и кустом, он превратился в самого настоящего павлина. Сходство было на удивление полным, разве что не хватало хвоста с разноцветными перьями. Берзинс разглядывал охотничьи трофеи Казима Хайдари, развешанные тут и там на стенах. Его взор привлекла голова оленя с огромными рогами. Искусственные глаза животного матово мерцали на свету.
– А что скажете, Казим, – обратился посланник Брюсселя к руководителю боевиков, – вы любите охоту, насколько я понимаю?
– Это вы в самую точку попали, – кивнул Хайдари. – Сказать, что я люблю ее, – это значит ничего не сказать. Я страстный охотник, и правильней будет сказать, что я не любитель, а профессионал.
Он готов был говорить о своем увлечении долго и страстно.
– Вообще-то я к этому с раннего детства приучен, – сказал он, доверительно наклоняясь к Мартину Берзинсу. – Еще мой дед брал меня лет с пяти на охоту. Ну и, сами понимаете, закваска у меня в этом смысле еще та! У нас, как и в других странах, те, кто был неравнодушен к охоте, составляли коллекции охотничьих трофеев. Вот и я занимаюсь тем же. Последнее время события в Косово не способствуют охоте, – развел руками Хайдари. Это вам хорошо, там, на Западе. А здесь у нас албанцы стали предметом охоты.