Бальтазар Косса
Шрифт:
— Нет! Нет! Нет и нет! — почти выкрикнула Яндра.
— А этот юноша, Бальтазар Косса, какими чарами приворожила ты его к себе? Не имеешь ли ты телесных сношений с Сатаной? Если не каждый день, то сколько раз ты спала с ним?
«Ежели только Сатаною не считать кардинала Кьяру!» — подумала Яндра, заливаясь румянцем стыда и закусывая губы, чтобы не закричать и не разрыдаться. Ее еще не привязывали к кольцам стены, не начинали пытать, хотя все это будет, будет впоследствии, еще до того, как ей наденут позорный колпак на обритую голову и сожгут на костре, уже не похожую на себя, с переломанными голенями, с вывернутыми суставами рук…
— Какая-то женщина, жертва твоих чародейств, — продолжал мерно читать инквизитор, словно вбивая гвозди в будущий
«Тот, кто сказал! Будь ты проклят, убийца отца, Антонио делла Скала! Пусть в твоей утробе произойдет все то, что ты наговорил тут!» — думала меж тем Яндра, судорожно сжимая зубы и заранее стараясь подавить в себе отвращение к этому костистому огромному старику с беловатой пленкой слюны в уголках губ, который глядел на нее с откровенным вожделением. Неужели придется… О, небо! Спасая себя… Нет, нет! Только не это!
Она ждала пыток. Ждала уже с каким-то сладострастием нетерпения. Но инквизитор, окончив предварительный допрос, лишь вызвал стражу и велел отвести девушку в камеру. Ей сохраняли жизнь для главных пыток непосредственно перед казнью, поняла Яндра, и тогда уже воспоследует все, возможно с предварительным изнасилованием: и растягивание на колесе, и вывертыванье суставов, и плети, и пытки раскаленным железом и водою, которую насильно вливают в рот… И после этого всего — торжественная церемония на площади, скорее всего на площади Вероны на Пьяцца Эрбе… Сотни монахов, балконы, заполненные зрителями, высшие чины церкви, святая стража, тысячная толпа горожан, сбежавшихся поглядеть, как казнят дочь некогда любимого ими Бартоломео. И фонтан, воздвигнутый Кансиньорио, убийцей своих братьев и дедом Яндры (в роду делла Скала убивали охотно и много!), фонтан, в котором в жаркие дни купаются голые дети, будет все так же журчать и шипеть, и все так же будет нести свои воды полноводный Адидж… А Антонио? Антонио кончит тем, что сдаст Верону Венеции, как сдал некогда той же Венеции Марсилио Карраро Падую, принадлежавшую в прошлом их роду…
Ее поведут… Нет, повезут, в безобразном колпаке, уже не похожую на себя… И костер! Жаркое пламя, горячий дым, заполняющий легкие, не дающий дышать, и — ничего. Мрак. Пустота. Безмолвие… Ее даже не похоронят в базилике Сан Зено, где высятся ряды гордых саркофагов и восседают каменные на каменных конях Кансиньорио, Мастино делла Скала и великий Конгранде с его страшной, застывшей на века улыбкой… И даже загробного воздаяния не обещают казнимому колдуну или колдунье!
VIII
Коссе чудом удалось вырваться из тюрьмы незадолго до Рождества, вскоре после посещения Имы. Пилкой пользоваться не пришлось. Попросту, когда один из капитанов Святой Марии подошел к камере проверить, в порядке ли заключенный, Косса пригнулся у дверей, и когда страж заглянул в окошко, разыскивая, куда же мог подеваться узник, схватил его одной рукой за горло, а другою зажал рот. Страж молча извивался, пытаясь освободить горло, но железные пальцы Коссы сжимались все сильнее, и вот тело капитана Святой Марии обмякло и повисло у него в руках. Теперь протянуть руку до плеча в дверное окно, достать, выцарапать ключи с пояса незадачливого стража, отпереть камеру, втащить тело внутрь… Косса уже раздевал бесчувственного стражника, когда послышались шаги и чей-то голос окликнул капитана. Колебания были не к месту. Косса выскочил из камеры с отобранным стилетом в руках (в книге Парадисиса у всех почему-то всегда и непременно стилеты, другого оружия попросту нет!). Удар, бестрепетный удар в сердце, и второй труп заволакивается в камеру, а затем — затем Косса натягивает на себя одежду стража Святой Марии, забирает ключи и оружие, опускает капюшон на лицо и, опять же со стилетом, спрятанным в рукаве, спокойно, умеряя шаг, подымается по лестнице, выходит из башни, не остановленный никем, пересекает двор, минуя большой зал дворца (зал, где ровно через двадцать пять лет его возведут в папское достоинство!), выходит на площадь и, ныряя под сень аркад, растворяется в улицах Болоньи.
Далее целый месяц Бальтазар переходит из дома в дом, из убежища в убежище. Ночует у одних друзей, завтракает у других, подготовляя задуманное. Весь план Коссы строился на том, что святую инквизицию дружно ненавидели все в Италии, а в Болонье — особенно. Ненавидели, хотя и боялись! Поэтому у Коссы нашлись сразу тысячи сторонников среди студентов и горожан, десятки мест укрытия, сотни помощников, готовых рискнуть жизнью за своего предводителя. А из преподавателей Болонского университета один только богослов Джованни Доменичи рискнул публично «заклеймить» Коссу, после чего студенты долгое время не давали ему читать, устраивая на лекциях Доменичи такие же шумные обструкции, как в достопамятную пору борьбы с «красными шапками», которым кричали: «Убирайтесь в Монпелье!», после чего звание бакалавра (увенчанного красною шапкой) фактически было изгнано вовсе из титулатуры Болонской Академии. Великий инквизитор попросту не подозревал, какой лавинообразный процесс, подобный горному обвалу, он вызвал, и только недоумевал, почему Косса еще не схвачен и не заключен в темницу?
Косса, разумеется, насколько мог, постарался изменить свою внешность, но его все равно узнавали на улицах. Его дважды узнавала стража Святой Марии и сбирры инквизиции и оба раза «теряли из виду». Неуловимый студенческий атаман быстро становился героем толпы, и толпа, как могла, охраняла своего героя.
В один из дней они встретились с «адмиралом» Гаспаром Коссой. На дворе дождило. Холодный ветер рвал накидки, робы и пурпурэны горожан. Мерзкая итальянская зима царила в улицах, загоняла прохожих под аркады, заставляя плотнее завертываться в долгие круглополые плащи и надвигать шапероны на самый нос. Коссу один из «дьяволов» привел в укромное здание в саду, утонувшее среди густых колючих ветвей, шепнул:
— Наши следят!
У горящего очага, развалясь на лавке, сидел седеющий «адмирал» и пил подогретое вино, заедая зайчатиной. Братья обнялись.
Гаспар был весел. Происшествие бодрило его. Подвиги брата, и прежние и грядущие, тешили сердце «адмирала».
— Со мною сто двадцать моих людей! — начал он без дальних предисловий. — По дороге мы нагнали стадо овец и коров, связали пастухов, а сами, переодевшись в их жалкое тряпье, вошли в город! Стадо доставлено по назначению, так что шума не будет, а мои ребята уже в городе. Остальные ждут у пристаней в Виареджо.
— Я хочу освободить Яндру! — заявил Бальтазар. Гаспар посмотрел на него. Налил вина из оловянного кувшина?
— Хочешь стать повелителем Вероны? Антонио тебе не уступит! Да и Венеция не выпустит добычи из рук!
— Я ее люблю! — пояснил Бальтазар.
Гаспар хмыкнул, промолчав. Потом сказал, поглядывая то в пламя очага, то на брата:
— Во всяком случае дочь Бартоломео делла Скала того стоит! Можно покончить с этим делом сегодня же ночью? Альберинго Джуссиано дает сто человек на десять часов и просит за это две тысячи скудо.
— Он их получит. И тысяча студентов готова взяться за оружие! — добавил Бальтазар.
Старший Косса глядел на брата любуясь.
— А ты подрос, малыш! — прибавил он, посмеиваясь. — Давно я не видал тебя! Подрос и возмужал!
Бальтазар, не отвечая, достал лист александрийской бумаги и развернул на столе.
— Вот мой план! — сказал он. — Вот тут дворец подесты! Тут тюремная башня! Ночью мы соберемся на площади у дворца. Около тысячи моих студентов и еще три-четыре тысячи будут разгуливать неподалеку, чтобы помешать городской охране, ежели ей вздумается помочь людям «святой службы». Но чаю, они не вступятся! «Друзей церкви» не терпит никто.