Балтийская рапсодия
Шрифт:
Я понял, что капитан 1-го ранга Кольцов очень хочет помочь нашим предкам навешать хороших люлей французам и британцам. А, собственно, почему бы и нет? Я лично в этом поучаствовал бы с большим удовольствием. Надо сообщить обо всем случившемся морпехам…
14 (2) августа 1854 года.
Балтийское море. Борт МДК «Мордовия»
Командир разведроты 879-го отдельного
десантно-штурмового батальона
капитан Александр Хулиович Сан-Хуан
– Вот такие вот пирожки с котятами, друг мой Хулиович, – невесело усмехнулся капитан 3-го ранга Сергеев, а для своих –
Мы с Колей знакомы давно – учения на «Мордовии», связанные с высадкой десанта, мы проводили не раз и не два. Покамест все они происходили в наших янтарных краях – в Калининградской области – с высадкой то на пляж, то прямо на дюны. Но командование решило – и правильно решило, как мне кажется – направить нас на Березовые острова. Что именно нам там предстояло делать, не знаю. Конверт с заданием мне предстояло вскрыть лишь перед началом операции. Но как мне кажется, нас готовили и к десантированию на балтийское побережье Скандинавии. Не то чтобы мы собирались это делать, все-таки Россия – не Америка, и агрессиями не занимается. Но, как говорили в Древнем Риме, si vis pacem, para bellum – если хочешь мира, то готовься к войне.
А вот теперь, похоже, нашей целью будет более интересное место – остров Бомарзунд. И высадка будет первой нашей боевой операцией – пусть и против французов образца 1854 года. Наша задача – сделать это так, чтобы не пострадал никто из наших, и чтобы французы получили такой урок, после которого их холодный пот прошибал, s при одной только мысли о войне с Россией. Как сказал бы Коля, «вы хочете песен, их есть у меня».
Ведь Россия для меня – больше, чем мать. В 1938 году моя прабабушка, Мария Эсмеральда Лусьентес де Сан Хуан, навсегда покинула Испанию. На руках у нее был младенец – мой дед, Хуан Эмилио Сан Хуан Лусьентес. Прадед мой, Хулио Эмилио Сан Хуан Ирисарри, погиб смертью храбрых в битве при Гвадалахаре, так и не узнав, что его жена, свадьбу с которой он сыграл всего двумя неделями раньше, уже носит под сердцем его сына.
Жили они после этого в Москве, где прабабушка работала переводчицей при Народном комиссариате иностранных дел, а после – и в Министерстве иностранных дел СССР. Снова замуж она так и не вышла, посвятив всю свою жизнь моему деду.
Дедушка учился в МГУ, стал инженером-конструктором в одном из бюро Москвы. Об этом я узнал много позже, тогда меня уверяли, что он всего лишь партийный работник. Женился дед тоже на дочери беженцев из Испании, Ане Элеоноре де Леон и Понсе, по паспорту – Анне Хуановне Де-Леон. Первым из шести детей был мой отец, Хулио Хуанович Сан-Хуан.
Когда мой отец был в командировке на Кубе в начале восьмидесятых, он познакомился с моей мамой, Барбарой Свенсен Веласкес, и вскоре они поженились. Первого ребенка они назвали в честь и деда по отцу, и деда по матери – Хуаном. Меня же мама назвала Александром, в честь Александра Сергеевича Пушкина. Жили мы в Москве, а потом отца перевели в Питер, аккурат когда я должен был пойти в первый класс. И узнав, что мое отчество
Когда я пожаловался об этом матери, она поговорила с отцом, и он отвел меня в секцию борьбы самбо, после чего издевательства надо мной каким-то волшебным образом прекратились. Пришлось всего лишь немного помять двух самых наглых приставал.
Потом были успехи не только в школе, но и в спорте. Когда же я посмотрел фильм «Офицеры», то сразу решил, что у меня будет лишь одна профессия – Родину защищать. К слову сказать, никто из моих близких родственников не захотел «репатриироваться» в Испанию, когда появилась такая возможность – все, начиная от дедушки с бабушкой, были патриотами СССР, а потом и России. Конечно, мы все ездили в гости к родне в Испанию, где было хорошо, тепло, и встречала нас родня весьма радушно. Но тем не менее для нас это была лишь родина предков, но не наша родина.
Так что вырос я русским патриотом, и в результате стал не инженером, как этого хотели мои родители, а морским пехотинцем. Конечно, ни одной «настоящей» операции у меня не было – мы ни с кем не воевали, а в Чечне уже царил мир, – но тренировались мы в последнее время много, и мне не терпелось поскорее попробовать себя в деле. Но я отдавал себе отчет в том, что это было весьма и весьма маловероятно – разве что наконец-то начнется освобождение Новороссии с моря. Крым-то я пропустил…
И вот сижу, никому не мешаю, починяю примус – тьфу ты, читаю «Сто лет одиночества» Маркеса – по-испански, чтобы не забывался язык предков, – тут вдруг заходит ко мне Коля и говорит:
– Саш, отложи беллетристику – серьезный разговор есть.
Мы уединились в капитанской каюте, и он меня прямо с ходу спросил:
– Саш, какой, по-твоему, сейчас год на дворе?
– Две тысячи пятнадцатый, а что? – с удивлением ответил я.
Николай как-то загадочно посмотрел на меня, а потом и говорит:
– А если я тебе скажу, что сейчас тысяча восемьсот пятьдесят четвертый год от Рождества Христова – что ты на это скажешь?
Я посмотрел на него с недоумением – шутит он или нет, а потом осторожно спросил:
– Коль, а в чем тут, собственно, прикол?
Николай ничего не ответил на мой вопрос, а просто включил телевизор, стоявший у него в каюте. Но никакой картинки на экране не появилось – только черный квадрат, прямо как у Малевича (ладно, не квадрат, а прямоугольник). Он пощелкал «лентяйкой», переключая каналы, но ничего на экране не изменилось. Тогда он включил старенький коротковолновый радиоприемник, подарок его отца, но из динамика раздалось лишь одно шипение. Действительно, ни одной радиостанции…
– И на мобильнике ничего не ловилось, и ГЛОНАСС с GPS не ловятся, – пояснил Коля. – Зато удалось связаться с парой наших кораблей. Так вот, один из них успел уже поучаствовать в бою с английским колесным пароходом…
От таких слов у меня глаза полезли на лоб. Я увидел, что Николай не шутит. И я не нашел ничего лучше, как спросить:
– А это еще что за корыто такое?
– Для нас – музейный экспонат, здесь же – вершина инженерной мысли. Так вот, дата все та же – 14 августа, вот только, как я и сказал, пятьдесят четвертого года. Тысяча восемьсот пятьдесят четвертого.