Бамбук шумит ночью
Шрифт:
Утама Чунрамай заканчивает беседу и выжидательно смотрит на меня. Я хочу знать кое-что и о нем самом, но, как всегда, встречаю недовольство и смущение. После долгих препирательств Утама наконец сдает позиции:
— Ладно, пишите… Родом я из Вьентьяна. Аттестат зрелости получил в школе, где преподавание велось на французском языке… Что? О нет! В школу я попал без особых трудностей: мои родители могли себе позволить такие расходы. Потом я работал учителем в начальной школе и немного переводчиком. Лично у меня отношения с французами были неплохие: они не обижали ни меня, ни моих близких… А, вы хотите знать, что привело меня в освободительное движение? Ну, все началось еще в школе. Там я понял, что власти пренебрежительно относятся к нашей истории, нашему родному языку… По прошествии времени я вступил в молодежную патриотическую организацию во Вьентьяне. Благодаря этому я
— Что представляли собой эти группы?
— Ну, прежде всего в таких пропагандистских бригадах устанавливались военный порядок и строжайшая дисциплина. Нам запрещалось употреблять алкоголь — даже если нас угощали сами крестьяне. Эта дисциплина и высокая сознательность, строгие требования, которые мы предъявляли к самим себе, способствовали завоеванию симпатии со стороны населения. Во многих местностях нам удалось создать зародыши будущих патриотических организаций. Наши группы охватили тогда своей деятельностью шесть провинций Северного Лаоса…
— А чем именно занимались вы сами?
— Я писал песенки — некоторые из них дожили до наших дней, например «Цветы Чампа» или «Укрепим мир». Кроме того, я руководил тогда деятельностью нашего «Общества музыкантов», председателем которого был Фуми Вонгвитит… Так вот, с принципами и основами марксизма-ленинизма я впервые познакомился в сорок девятом году. Сначала читал труды Ленина на французском, потом на вьетнамском языке. Разумеется, больше всего меня интересовало то, что Ленин писал об освобождении народов от колонизаторов и империалистов… Некоторое время я входил в состав местной власти в провинции Фонгсали, но продолжал работать и в армии. Главной же своей задачей я по-прежнему считаю работу на ниве просвещения. II этой работой доволен больше, чем какой-либо другой…
— А личная жизнь? — отваживаюсь я задать вопрос, которого здесь не любят. — Вы ведь вспоминали о жене, о дочке…
Утама не торопится с ответом. Я тоже молчу. За порогом шалаша назойливо стрекочет сверчок. Потрескивают дрова в очаге. Утама говорит не очень внятно, как бы беседуя с самим собой:
— …Да, была жена, была дочурка. И обе живы… Но дома у меня, собственно говоря, нет с сорок пятого года… С того дня, когда я был вынужден покинуть Вьентьян. Дочку я могу повидать, хоть и не часто… Она врач и работает в госпитале… В сорок пятом году, уходя из Вьентьяна, я простился с семьей. В шестидесятом году, когда дочь была направлена в освобожденные зоны, я встретил ее уже взрослой девушкой. Жила она вместе со мной до шестьдесят третьего года, потом я вновь расстался с нею: она уехала на учебу в страну Ленина. Откровенно говоря, я надеялся, что она изберет профессию отца и станет учительницей… Увы, она выбрала медицину. Но это тоже большое счастье — работать в той области, которую ты полюбил, и суметь закончить учебу в отличных условиях. Жена?.. Хмм, что же сказать? Она не захотела пойти со мной, разделить мою судьбу. Предпочла остаться во Вьентьяне и вскоре вышла замуж за другого… Мне уже пятьдесят три года, я по-прежнему веду бродячую жизнь, как и многие из нас… А всему виной эта проклятая война!
Скупые, суровые слова. За ними — человеческие судьбы. Чунрамай собирается уходить: я разбередила его незаживающую рану. Он прощается со мной, крепко жмет руку и уходит быстрым, пружинистым, легким шагом человека, привыкшего ходить по тропам диких джунглей. Вокруг звенит, поет и шумит лес. А у меня в ушах все еще звучат горькие слова Утамы… «А всему виной эта проклятая война!»
11
Сумасшедший марш, а точнее — своеобразное восхождение. Крутизна обрывистого склона. Поперек тропы положены почти неотесанные стволы и жерди. Головоломное путешествие!.. Над горами воют самолеты. Товарищи охотно подогнали бы меня, чтобы ускорить наше восхождение, но это рискованно. Еще неизвестно, что опаснее: воздушное нападение или балансирование на узкой тропе, справа от которой — бездонная пропасть. Отираю со лба обильный пот и с облегчением чувствую под ногами ровный скалистый грунт. Уже слышен мерный рокот работающих машин.
«Текстильная фабрика». Это название, когда я была тут в прошлый раз, звучало слишком пышно и как бы «на вырост». То был только зародыш, начало этой фабрики — несколько старых машин, приводимых в движение «ножной» и «ручной» энергией. Сейчас утроилось количество рабочих: их стало более трехсот, преимущественно женщин, как и везде на таких предприятиях… Подземные помещения и коридоры шагнули далеко в глубь гор. Для людей и машин стало значительно больше места, чем раньше. К счастью, гроты теперь абсолютно сухие, шум текущей воды больше не надоедает людям, не мучает их, сырость не портит ни машин, ни сырья… Вторая неожиданность — электричество! Прежде его не было. Работают две мощные динамо-машины: одна из Советского Союза, вторая — польская, из Кракова. Сырье также поступает из-за границы. Рабочие кадры — местные жители. Большинство — молодежь. Средний возраст рабочих — 20 лет.
Мелькают нити, наматываемые на шпули. Прядильный и ткацкий цехи работают с полной нагрузкой. За 1970 год выпущено около 100 тысяч метров разных тканей, прежде всего поплина, крайне необходимого для армии: из него шьют форму бойцам Патет Лао. Нужен он и населению.
При фабрике создан трикотажный цех, есть белошвейная мастерская. Еще одна приятная новость: фабрика организовала выпуск специальной ткани «фроттэ». Полотенца из этой ткани, привязанные к поясу, составляют в Лаосе и Вьетнаме обязательный предмет экипировки каждого солдата и кадрового работника. На фабрике теперь работает 40 учеников. После выпуска они разъедутся по всем провинциям освобожденных зон.
Любопытно, что в 1967 году тут была только одна медсестра. Теперь их три и есть даже врач. И еще один сюрприз: молодой врач Сихо Баннавонг приветствует меня на…хорошем польском языке! Оказывается, он закончил медицинский институт в Варшаве, несколько лет жил в студенческом городке на Елонках. Очень просит, чтобы я передала привет его польским друзьям. Сихо Баннавонг говорит, что не видел Вьентьяна с 1959 года:
— Наша семья состояла из восьми человек. Родился я в деревне недалеко от Вьентьяна. Мой отец — крестьянин, давно уже принимавший участие в революционном движении. Был арестован в шестидесятом году, и с того времени никаких вестей о нем нет. Мать вместе со мной ушла в освобожденные зоны. Теперь часть семьи здесь, а часть — там, за линией фронта.
Жена Сихо Баннавонга работает в посольстве Лаоса в Ханое. Двое детей: девятимесячная дочурка и 10-летний сын. Девочка находится у матери, а сын — в «лесной школе», в нескольких десятках километров от фабрики. С женой и детьми врач Баннавонг видится очень редко.
Доктор рассказывает мне о лечении больных, о профилактических мероприятиях, о защитных прививках, о пропаганде в области санитарии и гигиены…
— Когда мои друзья в Польше спросили меня, вернусь ли я во Вьентьян, я твердо ответил им: нет! Теперь мое место в освобожденных зонах, где продолжается борьба.
Баннавонг привык к жизни в трудных военных условиях. Научился работать, несмотря на нехватку медикаментов, с ржавеющими от сырости инструментами. Он научился побеждать болезни, совершенно неизвестные в Европе, — даже в институте ему ничего не могли сказать о них.
Воздушный налет застал нас врасплох, когда мы находились на середине «лестничной» тропы… Надо сохранить присутствие духа, чтобы не поддаться страху и не наделать глупостей. Офицер охраны приказывает: спокойно спускаться вниз, не обращать внимания на самолеты и на трещащие под ногами «ступени», по возможности скорее идти к спасительному гроту… Я уже перестала считать машины и ставить торопливые черточки на палке — чересчур много разрывов раздается вблизи. Опасность слишком очевидна, чтобы придавать ей какое-то особое значение… Обойдется!