Банда 4
Шрифт:
— У тебя, правда, это получилось не очень хорошо.
— Да. Упущение. Не учел, что этот дряхлый преступник столь злобен и свиреп. Впервые в жизни увидел старца, который бросается на людей с ножом даже в кабинете начальника милиции. И ты тоже раньше не видел такого, Паша. Не пудри мне мозги и не говори, что ты все бы предусмотрел. Не надо! Все предусмотреть невозможно. Можешь мне поверить.
— Верю, — кивнул Пафнутьев. — Но упрекнуть тебя можно.
— В чем? — вскинулся Шаланда.
— Ты допустил избиение подозреваемого со стороны потерпевшего. Если бы твой Оськин не трогал
— Так, — крякнул Шаланда. — Понял. Мнение твое уяснил.
— Ни фига ты не уяснил. Я сказал все это только для того, чтобы ты не думал, что чист и ясен, как месяц в лунную ночь. Ты должен был ждать неожиданностей. И получил.
— А ты уж и рад!
— Возвращаемся к моим вопросам. Ты даешь сведения о «Фокусе»? Я не настаиваю, только спрашиваю.
— Паша... Послушай меня... Это очень крутые ребята. Среди твоих клиентов таких еще не было. Прекрасно понимаю, что во всей это истории есть второе дно...
— И третье тоже.
— Может быть... Чувьюрова я задержал и спрятал за решетку только для того, чтобы его не пришили в том же подъезде. Но видишь, как получилось.
— Так что «Фокус»?
— О «Фокусе» я тебе ничего не скажу! Ни единого слова! — к удивлению Пафнутьева, Шаланда, произнеся эти суровые слова, приложил палец к губам, дав знак молчать. — Не твоего ума это дело! Позволь мне самому с ними разобраться! — Шаланда опять приложил палец к губам. Потом этим же пальцем показал на папку уголовного дела и многозначительно подмигнул, желая, видимо, дать понять, что там Пафнутъев найдет все необходимое.
— Подожди меня здесь, — сказал Шаланда, направляясь к двери. Обернувшись, он опять указал на папку, оставленную на столе. И лишь после этого вышел, заперев дверь на ключ со стороны коридора.
— Так, — крякнул Пафнутьев. — Крепко же эти оськины запугали бедного Шаланду, если он в собственном кабинете не решается говорить вслух, если он только в своей забегаловке осмеливается произнести что-то внятное.
Пафнутьев подошел к столу, уселся в шаландинское кресло, вынул свой блокнот и раскрыл уголовное дело. Ему хватило десяти минут, чтобы выписать данные об Оськине, о его убитом приятеле, о старике — адреса, служебные и домашние телефоны, место работы. Все сведения были на первых страницах протоколов допросов, очных ставок, свидетельских показаний.
Хорошую работу провел Шаланда, полную и добросовестную. Трусоват он всегда был, но обвинять его в этом Пафнутьев не торопился, неизвестно, какому давлению тот подвергся, как разговаривали с ним и чего требовали. Может, и в самом деле «жучок» установили с согласия хозяина кабинета, а то и без такового.
Минут через десять ключ в двери повернулся, вошел сумрачный Шаланда, молча сунул папку уголовного дела в стол, потер ладонями не очень выбритые щеки и показал Пафнутьеву на дверь. Тот молча пожал Шаланде руку, крепко, сочувствующе и благодарно. Уже выходя, оглянулся и со значением потряс в воздухе кулаком.
«Не дрейфь, дескать, МЫ им еще покажем!»
Поддавшись его настроению и довольный, что ему удалось выпроводить настырного гостя, Шаланда в ответ тоже поднял над головой плотно сжатый кулак.
Его жест означал несколько иное: «Держись, Паша! Можешь на меня надеяться!»
Обыск заканчивался, но ничего интересного обнаружить не удалось. Квартира старика представляла собой настолько обычное нищенское жилище, что здесь, собственно, и искать-то было негде — все на виду, все открыто. Правда, в диван-кровати можно было что-то спрятать, но его нутро вскрывали уже дважды — когда Шаланда был здесь со своими ребятами и вот сейчас, все с тем же результатом.
Худолей уныло переходил из прихожей в комнату, кухню, щелкал фотоаппаратом, но не потому, что увидел нечто любопытное, нашел, обнаружил, а просто для того, чтобы потом не упрекали за бездействие. И он покорно снимал кухню со старым холодильником, вешалку, встроенный шкаф, в котором на гвоздях висели старые пиджаки, фуфайка, замусоленная нейлоновая куртка, заношенное пальто с длинными, кажется, уже вечными вертикальными складками. Скорее из чувства добросовестности, чем из служебной надобности Худолей сфотографировал кухню, стараясь захватить и холодильник, и угол газовой плиты, и мойку, чтобы дать о помещении представление хотя и полное, но никому не нужное.
Повинуясь какому-то внутреннему, не до конца осознанному порыву, Худолей заглянул в холодильник. Лампочка перегорела, внутри мерзлого железного ящика было сумрачно и пустынно. Покрытые плесенью сосиски, початая бутылка кефира, куски селедки в стеклянной банке, закрытой капроновой крышкой — это все, что он увидел. Была у Худолея слабая надежда, что найдется здесь и бутылка водки, но его ожидало жестокое разочарование. А глоточек холодной, пусть даже и не очень хорошей водки очень бы ему сейчас помог, просветлил бы его разум, прибавил сил и желания послужить на пользу правосудию.
— Пусто? — услышал он за спиной голос Пафнутьева.
— Кефир, Паша, только кефир, — Худолей понял, что Пафнутьев прекрасно знает его самочувствие, может быть, даже соболезнует, но помочь не может.
— Это печально, — произнес Пафнутьев до обидного равнодушным голосом, видимо, тайные муки Худолея нисколько его не тронули. — Это печально, — повторил он, думая о чем-то своем.
— Не в тех домах мы, Паша, обыски проводим, не в тех! — горько простонал Худолей, захлопывая дверцу холодильника.
— А где надо проводить?
— Помнишь, на прошлой неделе у одного хмыря оружие искали? Оружия, правда, не нашли, но холодильник, Паша, его холодильник до сих пор стоит у меня перед глазами как голубая мечта. И выпить там было, и закусить, и запить, и похмелиться, а хозяин-то какой хороший попался, какой хороший хозяин! Я сразу почувствовал к нему непреодолимое душевное расположение.
— Чем же он тебе так понравился? — спросил Пафнутьев, заглядывая в кухонный шкафчик, в котором не было ничего, кроме нескольких тарелок и чашек с отбитыми ручками, надколотыми краями, стершимися рисунками — каждая вещь в квартире, каждая подробность выдавали жизнь бедную, непритязательную, если не сказать полуголодную.