Банда гиньолей
Шрифт:
Справа, слева больные с недугами своими роптали… дескать, хватит шуметь…
Пациентки разные были… но все больше местные, из окрути, домохозяйки, горничные, официантки тоже, а еще китаянки… да две или три негритянки, на лечении, стало быть… большинство с животом… потом еще с грудью и с кожей… бляшки, язвы и всякие хронические штуки… Джоконда, она не то чтобы надолго, однако ей предстояло дней двадцать пять, не меньше, по словам Клодовица, лежать на спине пластом и не двигаться. Он в день раза три-четыре обязательно заходил, с обходом и после. Дренаж проверял, не гноится ли… С чрезвычайной внимательностью… Рекомендация Каскада — это вам не хухры-мухры!.. Клодовиц был еще совсем не старый, но до чего же хворый, скособоченный, перекошенный, все суставы в артритах… Он своими болячками даже
— Эх, вам бы мои колени, — отвечал он им на жалобы, — тогда бы узнали, что почем! И мои плечи! И мои почки! Тогда бы вы не так заговорили! А ведь я не разлеживаюсь! Мне бегать надо бегом!..
Он и в самом деле бегом проносился по палатам на всех пяти этажах и всех сразу спрашивал, как дела. Носище у него был! неправдоподобнейший! что там ваш Полишинель! вперед его тянул, перевешивал! Он поминутно наклонялся, почти и не разгибался; близорукий был, как сто кротов, глаза под очками шарами перекатывались. Когда он начинал говорить, на лице у него все дрожало и дергалось в ритме слов — нервный, значит, от природы, даже уши и те шевелились: оттопыренные широкие лопухи, крылья для поддержки головы, серые притом, как летучие мыши. Урод уродом. Больные даже пугались иногда… Зато улыбка, скажу вам, разлюбезнейшая! Вроде как девичья. Он никогда не бывал груб, нетерпелив, всегда старался угодить, сделать приятное, слова найти как раз те, какие надобно, как бы ему самому ни худо было, как бы он ни устал!., поддержать, ласково обратиться к самым жутким типам, скрюченным, к постели прикованным, мочой пропитанным, к самым тошнотворным отбросам! отвратительным сварливым шлюхам… догнивающим в глубине палат для хронических, куда штатные лекари, можно сказать, и не заглядывали. Ох там и рожи встречались, рухлядь, какой свет не видывал, и все жили и жили, изводили себя и других месяц за месяцем… а некоторые, говорят, годами… на части разваливались: сегодня глаз, завтра нос, яйцо, полселезенки, мизинец, это вроде как война с последней пожираловкой, пакость эта изнутри гложет, отнимает то одно, то другое, без ружья, без сабли, без пушки расчленяет всего человека, и откуда что берется, а только в один прекрасный день раз — и нет его, освежеван заживо, язвами изъеден, стоны, кровавая икота, хрип, молитвы, мольбы отчаянные. Аве Мария! Господи Иисусе! Джезус! как всхлипывают те, что подушевней, избранные натуры.
В пятидесяти восьми общих палатах Лондонского бесплатного госпиталя — что за ассортимент, какой выбор, целый рынок несчастий, свои ряды для каждого: желудок, сердце, почки, кишки! Не говоря уж о зиме, когда народ кашляет!.. ох, как кашляет! девяносто три палаты как одна! Катаров невпроворот, а сверх того несчастных случаев короб… бывало, по десять-пятнадцать единовременно… в густом утреннем тумане…
Палаты уже с конца сентября погружались во тьму, кроме разве двух-трех часов поутру, да и то возле самых окон, высоченных опускных окон-гильотин; мрак наплывал с реки плотными волнами, просачивался в помещения, заглушал газовые рожки в коридорах. Он пах дегтем и портовой гарью и полнился эхом доков, сирен, окриков…
Для повторного обхода Хлодвиг вооружался громадным масляным фонарем, как на почтовой карете: видел он плохо, слышал хорошо; когда его на ходу окликали, он к кровати вплотную подходил, фонарь подносил, от фонаря ложился белый круг, выхватывал из тьмы лицо страдальца. Хлодвиг наклонялся низко-низко: «Тсс! Тсс! — шептал… — Тише! дружок! Не будите людей!.. Я скоро к вам подойду! Укольчик сделаю!.. Я скоро!., soon be over. Все пройдет!..
И так каждому… из палаты в палату… с этажа на этаж… Я скоро!.. Soon be over. Все пройдет!.. Как заведенный.
Он за ночь этих уколов невесть сколько делал!., мужчинам, женщинам… До того слепой был, что я ему фонарь вплотную подносил… к заднице прижимал… чтоб он иглу свою, куда надо, всадил… ни вкось, ни мимо…
В первые две недели, что я Джоконду навещал, мы сдружились, и уже уколы ей делал я: камфара, морфий, эфир — все как водится, а он мне фонарем светил. С припевчиком неизменным!.. Сейчас, сейчас!.. Soon be over. Все пройдет! Уколы у меня сразу получились — рука твердая, это вроде как автомат, больной ничего и не чувствует…
Так в Лондонском госпитале при докторе Клодовице началась подпольно моя профессиональная карьера. Я научился у него, не раздумывая, отвечать на все: Я сейчас! Soon be over! Все пройдет! Это стало привычкой, пунктиком, тиком… С тех пор я всякого навидался! там! сям! хорошего, плохого и ужасного, понятно, тоже. Потом сами узнаете. Рассудите непредвзято… по ходу дела… это уже много… Я сейчас!.. Soon be over!..
Мы вышли с интервалом, сперва одни, две минуты спустя — другие. На улице смотрели в оба… Садовая, Уэберли-Комменс, Перигэм-роуд… Впереди Боро, за ним малыш Рене — дезертир: липовые документы и фотокарточка повсюду в газетах, следом Элиза — «зарвавшаяся галантерейщица» в бегах, с целой сворой полицейских на хвосте: она уже много лет торговала шариками опиума повсюду в Мейд Вейл и Вест-Энде в безобидных дозах и без проблем, а тут вдруг по случаю войны самовольно перешла на гашиш. Чего Ярд не прощает, так это когда меняют привычки!..
Все складывалось скверно. Нас засекли и обложили. Даже в госпитале у Клодо — уж на что я паинькой держался, помогал медбратом на подхвате, когда слишком много больных набиралось, — и то жареным запахло… Джоконда нам навредила… Наболтала лишнего… Нарассказывала про свои несчастья, про Лестер, как там и что, словом, чистейшее безумие… По-английски она немного болтала, а тут — сплетница на сплетнице, ну и раздули, понятно, из мухи слона… им, лежачим, больше и заняться нечем… дело принимало дурной оборот… Поговаривали уже о том, чтобы выставить нас всех, начиная с Клодовица… внештатник, иностранец… только и годится, что для ночных дежурств… Начальство смотрело на него косо… недолюбливало… но за работу его на износ, когда по десять-пятнадцать раз за ночь вставать приходится, они платили ему гроши и вовсе не уверены были, что найдут на его место кого другого, столь же преданного, нетребовательного, непьющего, хоть и чудаковатого… Вот дирекция и колебалась насчет его увольнения… Все на волоске висело… Увольнение для него катастрофа!.. Документы у него чрезвычайно подозрительные были, печати на них такие жалкие, что лучше и не показывать… А дипломы — и того диковиннее!., однако самой большой загадкой было то, каким образом он очутился в Лондоне!.. Ему крышка, если б они его выгнали!.. Финиш, так сказать! «Эйльенов», как они иностранцев называют, последнее время каждый день забирали, причем куда менее подозрительных…
Клодовиц все это знал… сам, бывало, рассказывал, и ему было не до смеху…
Каскад, между прочим, обещал наведаться… Проходит три дня, четыре… о нем ни слуху ни духу… Мы возьми да позвони ему… пусть, дескать, приходит!., да не мешкает… мол, есть, что сказать…
Свидание было назначено в шесть в «Плавании на Динги», старой закусочной, помещавшейся прямо среди доков, чуть к западу от госпиталя у самой реки… Пробраться к ней можно было с берега или же проулочками, хаотично спускающимися от Коммершл-роуд, петляющими между складами и ангарами… если нужно прийти и уйти незамеченным, лучше не придумаешь…
Приходим, значит… Ждем… Хозяин «Доблести» тоже тут, с нами повидаться захотел… Однако пока помалкивал, держался настороже… пуганый… — want to speak to Cascade!.. — говорить, стало быть, желал только с Каскадом! Бирюк насупленный… А Каскада все нет. Время самого наплыва посетителей, столики заполнялись один за другим, как раз пересменка; подходили бригадами с лебедок, трюмов… шум, понятно, башмаками грохотали, а строеньице-то деревянное, балки да глина-солома, ох, как резонировало. И потом, от игральных автоматов да «Занзибара», костей то есть, гул и выкрики доносились… там всегда толчея…
Чу! цок! цок! экипаж! Пожаловали, значит! И с порога:
— Привет, мужики!..
— Привет, привет!.. — отвечаем.
Не больно-то он спешил!
— Что котелок? — это он мне. — Все ноет? И на голову показывает.
— Ноет! Ноет, сударь!
Беспокоило его, что у меня башка болит, всякий раз спрашивал.
Тут Клодо в разговор вступает, объясняет, зачем его звали… из-за Джоконды, значит!., потому что она в госпитале плохо себя ведет… болтает разное, напраслину возводит…
— А что задница ее, заживает?