Бандиты
Шрифт:
Каллен вел Джека по широкому коридору в холл дома престарелых. Многие двери были распахнуты, с обеих сторон коридора доносился звук работающих телевизоров. Каллен так и не снял махровый халат, надетый поверх рубашки и брюк. Шел он медленно, держась рукой за тянувшиеся вдоль стен перила. Джек с трудом подлаживался под его шаг. Пахло здесь как в сортире.
Они прошли мимо старухи, прикованной к инвалидной коляске. Она протянула к Джеку руку, испещренную венами и желтыми пигментными пятнами. Ловким движением Джек увернулся от нее и тут же увидел вторую старуху, которая тоже поджидала его.
– В каком смысле
– Мне шестьдесят пять лет, Джек. По мнению Мери Джо, пора и о душе подумать.
– А зачем ты носишь халат? – спросил Джек, подергав Каллена за бордовый рукав.
– Мне нельзя рисковать. Я хожу в халате и еле передвигаю ноги, чтобы выглядеть больным. Ты получил досрочное освобождение, а меня освободили условно по медицинским показаниям. «Освобожден по состоянию здоровья до истечения срока заключения». Не знаю, вдруг они снова посадят меня, если решат, что я здоров.
– Каллен, тебе выдали свидетельство об освобождении, обратного пути нет. Господи, у тебя же был инфаркт!
– Ага, и они отвезли меня в реанимацию в наручниках и кандалах, да еще и цепью их соединили, а то как бы я не удрал прямо в кислородной маске – а я, на хрен, пытался хоть вздохнуть. В таком виде они и держали меня в больнице – в наручниках, прикованным к кровати, пока мне не сделали шунтирование. Вот как они с нами обращаются, и плевать им, болен ты или здоров.
Холл дома престарелых напоминал комнату для прихожан при церкви: тот же мощеный пол, потертая разномастная мебель, на голых стенах – написанные от руки объявления. В креслах, качая седыми головами, сидели постояльцы – кто смотрел телевизор, кто дремал.
– «Главная больница», – проворчал Каллен. – Тут все ее смотрят. А я люблю «Молодых-беспокойных», они то и дело попадают во всякие переделки.
Джек уселся рядом с Калленом перед кофейным столиком кленового дерева, пустым, если не считать крошечной пепельницы, набитой окурками. Джек достал сигареты, и Каллен попросил:
– Дай-ка и мне. Что это, «Куле»? Ладно, все равно. Вообще-то, хотел завязать, но надо же от чего-то помирать. Когда я захворал в тюрьме, я написал Томми: «Обещай мне, если я тут умру, ты перевезешь меня в Новый Орлеан. Господи, только бы меня не похоронили в Пойнт-Лукаут, где меня даже никто не навестит». И вот я тут.
– Томми навещает тебя?
– Навещает. Я тут всего месяц – завтра будет месяц. Мери Джо ни разу не приходила. Должно быть, каждый день весь розарий читает, чтобы меня не выгнали отсюда и им не пришлось забирать меня к себе и терпеть мои сигареты.
– Ты можешь уйти отсюда, если захочешь? Каллен призадумался.
– Не знаю. Наверное, могу. Только идти-то мне некуда.
– Есть одно дельце, – нерешительно начал Джек. – Я подумал: может, тебя это заинтересует. Ты же профи, верно? И с виду не очень-то сдал.
– Нет, я в форме. – Наклонившись поближе к Джеку, Каллен зашептал ему: – Что я тебе скажу – не поверишь. В таких местах, как это, всегда полно кисок, всех и обслужить не поспеешь.
Джек оглядел гостиную, но увидел вокруг лишь седых усохших старушек, многие из которых были прикованы к инвалидным коляскам.
– Думаю, я тут скоро подружкой обзаведусь, – вдохновенно продолжал Каллен. – Вон ту видишь? Которая читает журнал. Это Анна Мария, у нее отдельная комната. Видишь, как ноги раздвинула, Париж показывает? Ты в языке тела разбираешься, Джек? Я даже книгу такую прочел. Глянешь на человека – и сразу можно просечь, что у него на уме. Тело свои сигналы подает.
Дряблой, сморщенной Анне Марии на вид было никак не меньше семидесяти пяти.
– И что же ее тело сообщило тебе, Калли?
– Неясно, что ли? Оно зовет меня: «Вставь мне, лапочка, меня уже так давно никто не трахал!» А знаешь, сколько времени прошло с тех пор, как я трахался в последний раз? Это было в тысяча девятьсот двадцать восьмом двадцать второго декабря. Третьего января тысяча девятьсот пятьдесят девятого я взял последний банк, этот доходяга Арт Долан сломал себе ногу, прыгая через стойку кассира – так я и знал, что он слишком стар для нашего дела, – и меня заперли на пять месяцев в предвариловке, без залога. Мне светило от пятидесяти до пожизненного без права досрочного освобождения, вот они и не выпускали меня на поруки. Так-то я поплатился за то, что пытался выручить приятеля. – Каллен устало вздохнул, халат на нем распахнулся, а живот выпятился, натягивая рубашку.
– Я хотел кое о чем поговорить с тобой, Калли, – повторил Джек. – Может, тебя это заинтересует.
Каллен все не сводил глаз с Анны Марии. Плотоядно улыбаясь, он склонился к Джеку и снова зашептал:
– На днях к нам новенькая поступила. Говорят, к ней в дом вломился какой-то юнец, забрал семнадцать долларов у нее из кошелька и отделал ее три раза в трех разных местах – в смысле, на кровати, на полу и где-то еще. Этой бабе семьдесят девять лет. Я подслушал, как наши тетки толковали насчет этой истории и Анна Мария сказала: «Ну, свои семнадцать долларов она окупила с лихвой». Ясно тебе, что у нее на уме?
– Да, Калли, все складывается в твою пользу, – не стал спорить Джек. – Думаю, ты уговоришь Анну Марию поиграть с твоим колокольчиком. Ты у нас обаятельный.
– Я стараюсь людей не доставать. Что толку-то? – Каллен рассеянно оглядел собравшихся, взгляд его остановился на одном из стариков. – Знаешь, кто это? Вон тот старикан в незаправленной шерстяной рубашке? Морис Дюма. Слыхал, наверное, Мо Дюма – великий тромбонист, один из величайших. Играл с Папой Селестином, с Альфонсом Пику, с Арманом Хьюгом. Теперь они сидят в баре «Каледония» или в «Сен-Филипе». Зайди туда после похорон, всех там застанешь. Знаешь, чем он тут занимается? Зайдет в комнату к кому-нибудь из постояльцев и сопрет одежду, наденет сразу на себя. Подойди поближе, посмотри на него: на нем по меньшей мере две рубашки, да и штаны одни под другие надеты. Думает, никто не заметит.
– Мне-то нужен не любитель, а профессионал, Калли, – на полном серьезе возразил Джек. – Сколько банков ты взял, пятьдесят? Подумать только, если б я сегодня не увидел тебя в окне…
– Пожалуй, больше шестидесяти. С этим старичьем и сам склеротиком станешь. Тут к одному сын пришел навестить, а старикан уставился на него и спрашивает: «Это еще что за хрен?» Этот верзила лепечет: «Папочка, это я, Роджер. Ты меня не узнаешь?» По-моему, старик как раз прикидывается. А что делать? Либо так, либо подбирать какие-то оправдания своим детям. Томми-младший продал меня с потрохами, поддался своей Мери Джо, телке, которая только и способна, что пуговицы пришивать. Продал, а я ничего ему не сказал.