Банджо. Роман без сюжета
Шрифт:
Магия Средиземноморья, окутанного брызгами пенящихся чар, действовала и на него. Не одно море пересек он, но подобного не видал. Ему всегда вспоминалось родное Карибское, первые соленые волны, в которые окунул он свое темнокожее мальчишечье тело, – но его дремотная, прохладная, дышащая пассатами прелесть не шла ни в какое сравнение с этой чашей, полной ослепительных синих вод, в которых день и ночь бурлит неутомимая коммерция всех континентов. Ему нравились доки. Сам по себе город имел вид недружелюбный, почти отталкивающий, а вот доки представляли неиссякаемый интерес. Во всякий день он мог повстречать там колоритных трудяг из дальних морей, романтические названия которых согревали кровь: Карибское море, Гвинейский залив, Персидский залив, Бенгальский залив, Китайские моря, Индийский океан. А эти запахи, смешивающиеся друг с другом земные запахи доков! Канадское зерно,
Бочки, ящики, мешки – сотворенные человеческими руками примитивные житницы, странствующие от берега к берегу. Покрытые капельками пота тела обнаженных черных людей, что под солнцем экватора вереницами прокладывают путь через древние джунгли; ничем не закрепленные вьюки недвижимо покоятся на намозоленных, натруженных, привыкших к бремени макушках. Полуодетые коричневые люди с корзинами за плечами гнут спины на распаханных древних полях под тропическим солнцем. Вековечные дети теплой почвы, что в страхе, под ударами кнута возделывают эти поля и собирают урожай, экзотическую снедь для Западного мира. Бочки… ящики… мешки…
Полные чудесными дарами жизни.
Жизнь в доках нравилась Рэю больше, чем морская жизнь. Открытое море он любить так и не научился. Там, на борту, он всегда чувствовал себя узником среди других узников, которые волею судьбы отданы на потеху мрачной, грозной пучине. И ни с единым моряком, который по-настоящему любил бы открытое море, он знаком не был. Он знавал таких, кто любил свое старое грузовое судно так, как мужчина мог бы любить женщину. Почти все знакомые цветные моряки любовно называли корабли своими «старухами». Всё, чем завлекало море, было не в нем самом, а в порту назначения. А из всех великих портов не было еще одного столь же притягательного для моряков, как Марсель с его свирепой красотой.
Порт был огромными распахнутыми настежь воротами, и доки тоже вбирали в себя всё подряд. Не меньше соблазнительного многообразия прибывавших туда товаров Рэю нравилось многоцветие тамошних людей и их судеб. И больше всего – портовые негры. Ни в едином порту он не встречал больше такого живописного средоточения негров любых оттенков. Негры, изъясняющиеся на привычных наречиях, и негры, говорящие на всевозможных африканских диалектах, черные негры, коричневые негры, желтые негры. Будто бы каждая страна мира, в которой живут негры, направила в Марсель своих представителей. Огромное количество бродяжничающих негров, по виду только-только из джунглей, пытающихся хоть что-то наскрести себе на жизнь прямо здесь, на крытой щебенкой набережной великого провансальского порта.
Вся подлинная романтика Европы для Рэя сосредоточилась здесь. Эту Европу он мог прочувствовать даже вопреки глянцевому блеску пышной истории. Когда он впервые с ней соприкоснулся, впечатление было отталкивающим. В поисках этой романтики ему приходилось идти в музеи, в районы, спрятанные под стеклянным колпаком священного трепета, погружаться в книги. Нередко в разговоре он из вежливости притворялся, что чувствует ее, но это была неправда. Ибо именно Америка была для него краем романтики, живой, с жарким дыханием. Ее величавые деловые дворцы, колоссальные склады, где скидывали ношу и принимали ее сбивающиеся с ног орды человечества, гигантские храмы удовольствий, вездесущий разбег железных дорог и нескончаемое бурление улиц – ужасающая, сокрушительная лавина жизни, подобной несущемуся по равнине буйволиному стаду, хриплые вопли водевильной толпы, новорожденной нации белых глоток, сумрачный клекот рас – и в этом хоре голос его собственной беспощадно выкорчеванной расы – всё это лихорадило ему голову, было ритмом, рисунок которого совпадал с биением его жизни, жаркой, пульсирующей песней романтики в его крови.
В жизни Марселя царила варварская, интернациональная романтика, та самая, что так ярко являла себя и во всей современной жизни. Лучший из всех черных ходов Европы, небольшой город с очевидно слишком многочисленным для него населением, принимающий и направляющий пути всего Востока и Африки, излюбленный порт моряков, перебивающихся в отпуске на французском побережье, наводненный всевозможными жалкими созданиями Средиземноморья, гидами, кокотками,
Банджо хотел посмотреть, чем занимается Рэй, и тот отвел его к себе на квартиру, чуть повыше Бомжатника. Банджо заинтересовали рассказы Рэя о его работе, но когда он увидал немного запачканные листы обыкновенной линованной бумаги и убогенькую стопку книг, то быстро охладел и перевел разговор на превратности жизни бродяги и попрошайки.
Рэй предложил прошвырнуться по набережной Ла-Корниш. Банджо никогда не бывал на Ла-Корниш. Рэй сказал, что три самых интересных и живописных места в городе – Канава, волнорез и Ла-Корниш. Когда на него находила столь свойственная ему взывающая к уединению праздная раздумчивость, на Ла-Корниш ему нравилось особенно. Тогда он шел поглядеть на корабли, прибывающие с востока и прибывающие с запада, и размышлял – не перебраться ли еще куда-нибудь.
Они направились к пляжу Де Каталан по набережной Рив-Нёв. Когда они дошли до какого-то особого, примеченного, места за купальнями, Рэй остановился и махнул в сторону волнореза.
– Чтоб я сдох! Ну и красота! – воскликнул Банджо. – Сколько я уже в Марселе, а сюда ни разу приходил!
Два судна направлялись к выходу из гавани, чтобы идти по Средиземному морю на восток, еще одно двигалось вдоль Эстака – в сторону Атлантики. Приближался большой лайнер P&O с тремя трубами, выкрашенными черной и желтой краской. Рыбацкие лодки, покачивавшиеся на поднятой им волне, длинной, как фата, казались крохотными цветными пятнышками. За одной из лодок следовала целая стая чаек: они то пикировали на воду, то резко взмывали ввысь, кружили с радостными воплями – судя по всему, им перепало что-то вкусненькое. В Ла-Жольет трубы многочисленных кораблей были словно яркие брызги множества красок, собранные в пучок, и в перспективе казалось, что совсем близко к ним – сонмище серых фабричных труб, черные пасти которых извергали могучие клубы коричневато-красного дыма в темно-синее небо. И под крутым углом, словно бы вырастая из самого сердца города, взмывала наискосок гряда серебристых холмов – точно мановение могучей руки, хранящей гавань, – и вершина ее где-то вдали пропадала в дымке, сбивающей воедино небо и море.
– Есть на что посмотреть, – сказал Банджо.
Рэй не ответил. Он был счастлив. На кончиках нитей, соединявших с внешним миром его внутреннее существо, кто-то играл восхитительную симфонию, и он боялся разрушить чары. Они прошли по всей Ла-Корниш, пока не спустились к большому парку у моря. Они перепрыгнули ограду и мутный ручей, пересекли скаковую дорожку, прилегли в тени магнолии и задремали.
Когда они вернулись в город, шагая по роскошному проспекту под названием Прадо, были уже сумерки. На Бомжатнике царило оживление. Жизнь, пронизывавшая окрестные темные закоулки, – посетители маленьких кафе и ресторанчиков, бистро, кабаре, веселых домов, рыбных домов, мясных домов, – вся она выплеснулась в этот час на площадь: люди хотели подышать вечерним воздухом. Несколько рыбаков кружком расселись за столиком на террасе кафе, а девицы прогуливались неподалеку под руки, и их деревянные башмаки тяжело стучали по мостовой. Чернокожая арабка, та, что так страстно танцевала в сенегальском кафе, важно выступала рядом с белой спутницей. Пятеро сутенеров, в том числе один мулат, с выжидательным видом беседовали у мужского сортира, шмыгая носами. Собаки резвились среди играющих детей, выделывая всё те же вечные свои трюки. Компания сенегальцев, почти все в синей рабочей форме, околачивались у дверей маленького кафе, полные поразительной, бездумной праздности, хохотали, шумно переговаривались на своем полнозвучном наречии. Низенькая толстая шлюха и другая, высокая, зашли в бар «Обезьянка», и над площадью зазвучал громкий голос пианолы, клавиши которой сами собой барабанили модный мотив.
И вдруг площадь опустела – группа белых рабочих, предводительствуемая быкастым верзилой, грозно наступала на горстку сенегальцев. Сенегальцы бросились врассыпную, а тех двоих, что замешкались, сбили с ног; один из налетчиков получил хорошую затрещину. Как раз в ту минуту, когда завалили одного из черных, на юго-западной стороне площади появились Белочка и Денгель, возвращавшиеся из доков.
– Эге-гей! Ты видал это? Видал? – заорал Белочка, и, к его изумлению, вся банда во главе с огромным белым мужиком бросилась на него. Воинственный по натуре и всегда готовый за себя постоять, Белочка воскликнул: – А ну! А ну! И что вы мне сделаете?