Банга-Любанга (Любовь Белозерская — Михаил Булгаков)
Шрифт:
В стеклянную дверь под огромными светящимися буквами, которые складывались в два слова: «Folies Bergeres», — одна за другой вбегали девушки. И все, как чудилось Любе, прехорошенькие, все дорого и модно одетые. Меховые воротники, задорные шляпки и шапочки, низко надвинутые на лоб, перестук каблучков, бодрое качание сумочек в руках… Неужели всем этим девицам тоже нужна работа? Или они уже приняты? Поэтому так нарядны, так уверены в себе…
Люба тряхнула головой, пытаясь стряхнуть с волос меленькие колючие снежинки. Снег в Париже — это такая редкость! Дождило целую неделю,
Любе захотелось вернуться и посмотреть, как он изображает Париж под снегом, но стоило переступить, как в туфлях ощутимо захлюпало.
Нет, некогда ей картинки разглядывать. Надо решиться — и войти в эту стеклянную дверь, куда то и дело» вбегают разодетые красотки. Ей нужна работа, нужна — побольше, чем им! На мужа, кажется, нет надежды… уехал в Берлин, прельщенный слухами, что там открылась какая-то большая газета для русских эмигрантов, — и как в воду канул. Ни денег, ни вестей. Может быть, он уже бросил ее?
Не то чтобы Люба жалела об этом необузданном ревнивце, которому во время одной из кошмарных и совершенно беспочвенных сцен дала кличку Пума. Но все-таки… какой-никакой, а муж. Женщина непременно должна быть за кем-нибудь замужем! Непременно нужен какой-то человек, к которому можно прислониться в трудную минуту! Неужели снова, как там, в Киеве, когда ее бросил Финк, она останется одна? Но ладно, в Киеве подвернулся Илья Василевский, журналист, известный Любе еще по Петербургу и писавший под псевдонимом Не-Буква. А здесь, в Париже, что-то никто и никак не подворачивается… С другой стороны, кто может обратить на нее внимание, когда она бежит в этом простеньком пальтишке, в поношенных туфельках по тусклым улицам Пасси, где селятся одни лишь безденежные русские эмигранты? И шляпка у нее только летняя, соломенная, с дивными голубыми незабудками (знакомый художник Михаил Линский написал пастельный портрет Любы в этой чудной шляпке!), но какие могут быть незабудки в январе?! Нужно заработать денег, приодеться, приобуться. Нужно получить эту работу!
А может быть, она уже опоздала? Может быть, набор закончен и мест больше нет?
Люба, мелко перебирая замерзшими ножками и прижимая к себе свой сверточек, перебежала улицу и рванула стеклянную дверь с такой силой, что показалось — позолоченная ручка вот-вот оторвется.
— Поосторожней! — буркнул швейцар, грузно сидевший на стуле, с трудом поднимая глаза от газеты. — На просмотр? Проходите… Да не туда! — прикрикнул он досадливо, когда Люба нерешительно затопталась перед широкой мраморной лестницей, устланной ковром. — Под лестницу идите. А там по коридору и наверх. — И швейцар неодобрительно пожевал губами, глядя на мокрые следы, оставшиеся на мраморном полу.
Люба промчалась по коридору кенгуриными прыжками, стараясь как можно реже касаться пола, и на миг замерла перед дверью, за которой слышался оживленный девичий говор и звуки музыки.
— На просмотр? — выглянул на ее робкий стук тощий юнец в очках, сдвинутых на лоб. Люба улыбнулась ему, как старому знакомому, но он смотрел не слишком-то приветливо. Не узнал? Или просто так сильно озабочен? — Проходите, переодевайтесь — вон там.
Люба очутилась в просторном зале, видимо, репетиционной комнате. Ряды стульев были сдвинуты
— Чего же вы стоите? — прошипел между тем юнец. — Быстро переодевайтесь, Квазимодо не любит ждать.
Потом Люба узнает, что Квазимодо прозвали рыжего — соглядатая, бывшего правой рукой дирекции.
— Да я просто так пришла, — вдруг испугалась Люба. — Просто посмотреть. Я не готовилась…
— Ничего, — нетерпеливо махнул юнец. — Нескольких тактов будет достаточно. Тут люди понимающие.
— Платье я принесла, а туфель нет, — покаянно пробормотала Люба. — А в этих я не смогу.
Юнец взглядом знатока окинул ее ноги, понимающе кивнул и показал в сторону.
— Вон там целая корзина туфель. И поскорей, поскорей!
Рядом без всякого стеснения переодевались девушки. Чем-чем, а стеснительностью Люба тоже не отличалась. Поэтому она спокойно стянула юбку, джемпер и натянула пышное шелестящее платье. Подобрала по размеру шелковые туфельки… Как давно она не танцевала!
Вообще-то зал ее разочаровал. Вестибюль и швейцар — да, выглядели солидно, внушительно, а танцзал… так себе. Впрочем, главное — сцена, а она в «Фоли-Бержер», говорят, великолепная.
Девушки выходили на площадку, показывали свои номера — все, на взгляд Любы, удивительно хорошие. Впрочем, у господ, сидевших за столом, было свое мнение: некоторых девушек обрывали на полутакте, других заставляли протанцевать до конца музыкального отрывка и даже повторить.
— Откуда вы? — отрывисто спросила дама в черном, когда Люба подошла к столу. — Где работали раньше?
— В типографии на линотипе, — нерешительно проговорила она.
Брови у всех трех членов комиссии одинаково взлетели. Люба нерешительно оглянулась на юношу в очках. Может быть, надо было соврать? Сказать, что танцевала в каком-нибудь ресторанчике? Но она подумала, что он ее все-таки узнал, этот юнец, который позавчера приносил в их типографию рекламную листовку о том, что знаменитое варьете «Фоли-Бержер» набирает для очередного ревю балетную труппу. Любе уже до смерти осточертело работать на линотипе, хотя раньше ей это очень даже нравилось, да и наборщица из нее получилась хорошая: никаких ошибок, набор без переливок… Нет, он ее не узнал. Надо было соврать!
— Ну хорошо, а танцевать учились где? — спросила дама.
— В Петербурге, в частной школе братьев Чекрыгиных, — уже совсем робко пролепетала Люба.
— А, русская… — уже снисходительнее проговорила дама. — Титулованная? Княжна? Графиня? Или, мон дье, великая княжна?
В голосе ее звенела насмешка.
Люба призадумалась.
Может, хоть тут соврать? Фамилия Белосельских-Белозерских — знаменитая, есть (вернее, были!) и князья с такой фамилией…
Любин отец, Евгений Михайлович, происходил из младшей, захудалой ветви прежде могущественного семейства. Он был дипломатом, блестяще образованным знатоком восточных языков, а матушка, Софья Васильевна, урожденная Саблина, училась в Москве, в институте благородных девиц. Сказать, что ли, будто они князья, да грамоты на княжество затерялись?
А вдруг они тут, в «Фоли-Бержер», все республиканцы, как большинство французов? И им дороже всего либертэ, фратернитэ и прочие глупости, которые так страшно аукнулись теперь в России?