Банкир
Шрифт:
…Лена открыла глаза. Оконное стекло в дожде, а за ним — пробуждающийся серый и сонный день… И ей казалось, что день этот будет похож на все предшествующие, и снова пройдет никак, и также плавно перейдет в вечер с его усталой фонарной сутолокой возвращающихся с работы людей, с мокрым, отливающим влагой асфальтом, с полупьяными хрипящими «бардами» в переходах, с возвращением в пустую и холодную квартирку, с вечерним кофе и долгой одинокой бессонницей…
И — никакого выхода… Никакого… Или — все это временно?.. Она взяла книжку у кровати, открыла наугад:
Все это — временно. А значит — постоянно.Тоска, и боль, и ожидание тепла,Вечерних глаз пьянящие обманы,И страстью опаленные тела…И ласковость упругого загара,И дерзость воспаленного ума…А утром — горький запах перегараИ жизни страх. И липкий, как туман,Неловкий плач за пестрой занавеской,И мысли тень: как я тебя ждала!И новый день, как свет больничный, резкий,Дробящийся в глазах, как в зеркалах…И снова — вечер. Кофе и вино.В бродяжьем ветре — стылый запах псины…А мне твердят, что жить легко — грешно,И в сон бредут, до хруста теша спины.Все это временно…Звонок телефона показался резким и злым. Девушка не двинулась с места, просто опустила книгу на пол рядом с постелью. Подняла недопитый бокал с белым вином, машинально сделала глоток, поморщилась с отвращением. После трех звонков включился автоответчик:
— Одинцова, привет. Ты или дрыхнешь, или… Где тебя носит по такой поре — представить не могу. Погода — бр-р-р-р… И еще туман. Машины — как слепые.
Короче, поздравляю с Днем варенья и вечерком забегу. Без Юрчика. Давай устроим девичник и напьемся, а? Если чего, после трех я дома. Телефонируй. Пока.
Нет. Встречаться ей сейчас ни с кем не хотелось. И с Танюшкой тоже.
Хотелось кофе, но с постели вставать… И еще — что-то щипало в носу, хотелось поуютнее забиться куда-то и поплакать, но слезы не шли — девушка словно ждала чего-то, чтобы наплакаться уже всласть.
А телефон снова прорвало:
— Ленуся, бонжур! Лешик тут рядышком и присоединяется к поздравлениям.
Как-то все в сумбуре было три дня, так и не решили, где тебя чествовать…
Может, к Джалилу? Он приглашал не раз, почтет за честь и за счет заведения. А из «лишенцев» будут только Ливан и Ахмед, ребята они широкие и вполне могут на «брюлики» раскрутиться в честь юбилея. Кстати, сколько тебе? К тому же они безо всех этих восточных прибамбасов, обрусели, по крайней мере у нас ведут себя как джентльмены и, в отличие от европеидов, не жмоты. К тому же мы там будем «спешиал гэстс», без баловства, у них с этим строго — тетка я у них авторитетная, потому как нужная: их братва вечно в истории попадает, их даже самые ленивые менты стопорят… Или — плюнем и маханем ко мне? Сварганим пирог с яблоками, а? Короче, ты именинница, тебе и выбирать… Кстати, как твои амуры с Владимиром Олеговичем?.. Ну да это я так… Что надумаешь — звякни на мобильный… — Послышался смачный звук поцелуя, и абонент отключился.
Лена вздохнула. Ощущение странное, словно она не живет вовсе, а плавно передвигается в некоем пространстве, похожем на слезливую морось за окном… И видеть никого не хочется. Совсем. Галю тоже. Хотя она и самая добрая и мудрая тетка из всех, кого Лена знала в своей двадцатитрехлетней жизни.
Галя Петровна Вострякова до двадцати девяти лет была натуральной училкой.
Как сама она шутила: «Терпеливая стерва на выданье». Ее муженек корпел в каком-то «почтовом ящике», мечтая получить от милого сердцу ВПК хотя бы двухкомнатную квартирку. А пока они жили у Лешкиной мамы с двумя близняшками в шикарной четырехкомнатной, которую свекровь разменивать отказалась наотрез:
«Вот умру — тогда делайте что хотите».
Покойный Сергеев-старший был сильно умным по поводу изобретения всяких штуковин, пригодных для массового прореживания рода человеческого и защиты землицы от перенаселения, за что стал Героем, Лауреатом и неоперабельным язвенником, и подгадал почить в бозе еще в семьдесят девятом. Но свекровь ела Гальку без хлеба и соли: Алексей Михайлович принимал сие философски, предоставив дамам чинить внутренние разборки без своего участия, запершись в папином кабинете за замыслами или гуляя с детьми по Патриаршим…
Всеобщая ваучеризация стала той ласточкой, какую ждала деятельная востряковская натура: находясь в вечном антагонизме с активной шизофреничкой Зоей Ивановной Галкиной, бессменно возглавлявшей школьный партком, она прослыла активной демократкой и, в отличие от интеллигентствующих хлюпиков, была теткой хваткой и незатейливой: помотавшись по собраниям, скоренько пробила себе средненачальственное место в ОВИРе, где демократы желали не просто «окон в Европу», но широких столбовых дорог, по которым можно было бы гнать товарняки в оба конца.
В овировской склоке чувствовала она себя как акула среди мальков: здешний сволочизм был куда менее изобретательным, чем стервозность учительской; после школы внутрипедагогического выживания все иные коллективы казались ей просто собранием милых и душевных. Причем победа в конторских склоках, в отличие от учительских, давала в случае выигрыша весьма ощутимые материальные плоды.
Впрочем, Галя прекрасно понимала, что бардак, упорно именуемый у нас демократией, продолжаться вечно не может, и очкастые гуманоиды с научными степенями, мелкими тщеславными амбициями и неуемной жаждой к пустопорожней болтовне просто не способны удержать власть; в лучшем случае устроятся штатными папконосами или попколизами при людях серьезных и станут считать себя прожженными циниками и авантюристами уровня Кортеса, будучи, по сути, мелкими шавками возле суповой мисочки.
Галя, обзаведясь нужными связями, организовала туристическое агентство.
Потом, когда народец по столицам «новообрусел» и ломанулся по Багамам, Канарам и Сейшелам, удивляя экваториалов русской экзотикой в виде чаевых по полета баксов (потому как мельче бумажек не находилось!), агентство под скромным названием «Галина» прочно обосновалось на уровне «хай-мидл» среди ему подобных.
Но еще в девяносто втором Вострякова учуяла нюхом алмазную жилу: пока в «подбрюшье России» народы самозабвенно мочили друг дружку и жизнь индивидов отмерялась скоростью полета пули, была вполне очевидна их жажда перебраться в загнившие западные демократии и пожить по-людски. Голодные и неустроенные, но спаянные столетиями складывавшейся клановой дисциплиной, они имели все шансы на успех в теневых закоулках благоустроенной Европы… Тем более жизнь у многих на исторических родинах была близка к смерти, а по высокогорным и иным долинам не произрастало ничего, кроме опийного мака…
Нет, с наркотой Галя ничего не имела и иметь не хотела. Ее бизнесом были люди. Сначала — таджики, персы, курды, туркмены, пуштуны с необъятных плоскогорий воюющего неизвестно за что Афганистана, потом — из Ирана и Ирака, следом добавились арабы и индусы… Китайцев, корейцев и вьетнамцев Галя избегала: если Восток — дело тонкое, то Дальний Восток, с культурой в шесть-семь, а то и поболе тысячелетий, штука умозрительно непонятная. Впрочем, ими занимались другие.
Все восточные люди проходили у Гали под кодовой кличкой «лишенцы»; поработав с ними шесть лет, бывшая училка учла прежний опыт и «строила» их, как трудных подростков, проявляя соответствующее уважение лишь к «родителям» — патриархам или главам кланов. Для лишенцев «железная Галя» была чем-то вроде будущей и бывшей «матери-родины»; она поставила дело строго и рационально, набрав руководителями всех звеньев реэкспорта транзитного товара бывших «двоечников» и «девяточников»; каналы перебросок прокладывали исключительно опытные разработчики из военного ведомства и федеральной погранслужбы, оставшиеся «за штатом». Впрочем, Вострякова вполне резонно предполагала, что связей с «конторами» эти люди не прервали — в определенных профессиях отставок не бывает — и свою коммерческую деятельность сочетали со служебной, ставшей более теневой. Границы и таможни стран постсоветского пространства, через которые теперь можно было провести слона, обложенного булками, как бутерброд, наиболее прозрачными были у двух «незалежных» братьев: Украины и Белоруссии;