Бар «Безнадега»
Шрифт:
– Без меня, тебя бы не было, - просто пожимает Он плечами.
– Господи, найди уже себе занятие, - бормочу под нос, пока Он идет к двери. – Ты в этом, - указываю я рукой на фигуру светлого, - надеюсь, транзитом?
Он запрокидывает голову и снова хохочет, расплескивая везде долбанный свет, «Безнадега» тонко звенит, но впитывает его мгновенно.
– Ты все-таки страшное говно, сын, - качает мужик головой и растворяется.
Спасибо, Отец.
И тут же я слышу, как открывается дверь наверху, чувствую запах улицы и грязного снега, слышу легкие шаги, растягиваю губы в улыбке, у стэнвэя отмирает Вэл. Он вообще ничего не заметил и не ощутил, просто полчаса пропали из его жизни.
– Аарон, - Лис улыбается, расстегивает на ходу куртку, на бледных щеках - румянец, немного взъерошены ветром волосы, в руках огромный букет и медведь, - Литвин хочет, чтобы я заняла место Доронина. Она пересекает зал, обнимает меня, прижимается. И я зарываюсь носом в короткие волосы, сжимаю Громову в руках.
– А что с Глебом?
– Переводят в Совет.
– И?
– Я, конечно, еще все обдумаю, но полагаю, что скорее всего соглашусь, - я слышу в голосе улыбку.
– Мог бы и не спрашивать, - веду по тонкой спине руками. – Пойдем?
– Ага, - кивает Лис, и я подхватываю со стойки свое пальто. У Громовой именно на это пальто какой-то пунктик.
– Вэл, не угробь пенсионера, - бросаю я прежде, чем исчезнуть вместе с Элисте. А через миг мы вдвоем на кладбище на юге Москвы перед двумя могилами: Игоря и Алины. Для Элисте это важно. Она кладет цветы на могилу бывшего смотрителя, на другую – медведя, возвращается ко мне, обнимая за талию.
– Думаешь, все могло сложиться по-другому? Он ведь просто любил дочь…
– Не знаю, Лис, но в случайности, я не верю.
Громова кивает. Мы стоим возле свежих могил еще какое-то время, а потом я забираю Лис домой. Дашка в ковене до завтра и… у нас намечается вечер на двоих.
– Я люблю тебя Громова, - прижимаюсь к виску губами, когда на рассвете мы стоим на крыше ее дома, наблюдая за пробуждающимся городом. В тишине и предрассветных сумерках. И вот сейчас, в это мгновение, я с удивительной ясностью понимаю, что Эли, невозможная, невероятная, моя, что она со мной, что ждала, что верила. И щемит, и раскалывается на осколки с чудовищным звоном что-то внутри, закладывает уши, как будто меня оглушило.
– И я тебя, - трется Лис макушкой о мой подбородок. И вместе с ее словами что-то натягивается и рвется и воздух со свистом врывается в легкие.
– Как твои крылья? – возвращает собирательница меня в реальность.
– Вроде нормально, - пожимаю плечами все еще заторможено, не могу перестать смотреть на нее, не могу перестать дышать ею.
– Покажи, - Эли отстраняется, отходит на несколько шагов, скрещивая руки на груди.
– Лис…
– Показывай, Зарецкий! – требует собирательница.
И приходится подчиниться. Получается все на удивление легко, проще, чем казалось, боли нет, ничего нигде не тянет, не зудит, только… у Элисте такое лицо, что я тут же хмурюсь, расслабленность вмиг слетает с меня шелухой.
– Лис?
Она не реагирует в индиговых глазах бесконечное удивление и непонимание.
– Элисте?
Громова отрывисто качает головой, хватается рукой за горло и гулко сглатывает.
Приходится расправлять крылья полностью, выгибать шею, чтобы понять.
Я смотрю за спину и ни хрена не понимаю.
Они не черные, не дегтярные, они цвета старого серебра и белая кромка кое-где.
Падает снег.
Конец!