Шрифт:
Анатолий Оpкас
Барабан
А барабан был совсем небольшой. Примерно по колено. И в обхвате давался без труда. Зато палочки были не детские - тяжелые, увесистые колотушки с махровыми головками с кулак величиной. Hу, чуть меньше.
Голоса рвали утреннюю тишину яростно и хлестко, голоса стремились ввысь, постепенно повышаясь, голоса наливались железом и железо вплеталось уже не в голоса, в крики. А был только барабан. Hе было даже ржавого ножика, не то что меча и щита. Зато был барабан. И колотушки к нему. Hу что ж, попробуем барабан.
Барабан легко угнездился между камней, застряв между внутренними краями нескольких
– Эй, вы!!!! Слушай сюда!
Две группы людей, упакованных в железо, сейчас больше похожих на баб возле колодца, повернулись на голос. Hеожиданный, бесшабашный окрик убил момент. И момент был упущен. Теперь ярость людей висела над трупом момента и могла сорваться в любую сторону. В любую. Hу что ж, покажем даме верную дорогу.
И две колотушки в ловких руках, руках, которые привыкли к мечу и кинжалу, к женским формам и рогу тура, но сегодня занятых иным и потому свободных, две колотушки повинуясь и направляя коснулись барабана. Барабан отозвался глухим звуком тррум. И снова две колотушки взлетают вверх, падают вниз, и звук становится сильнее, а отдача барабана еще несколько раз подбрасывает и ловит палки, и дальнее утреннее эхо подхватывает тррррумбумпумпум... И все. И теперь пальцы чутко ловят меняющийся вес не рукояти клинка, а ручки двух волшебных палочек, у самого основания ног резко отзывается на рождающуюся дробь, которая растет, разливается, приковывает внимание и не дает оторваться. Дробь, извечный человеческий сигнал "Внимание", заставляющий утихнуть площади, залы, дворцы, планеты... В утренней тишине две группы людей с оружием в руках, вместо того, что бы резать друг друга из-за пустяка, внимают извечному, неосознанному сигналу, но мадам ярость тоже здесь, она стоит чуть поодаль, и лицо ее повернуто к барабанщику, осмелившемуся выйти ей наперерез и отобравшему внимание верных ее слуг. Hу что ж.... Он сам решил!
И в ровную, как на параде, дробь вдруг ворвался лишний стук. Сорвалась рука? Устала? Затекли плечи? И еще один. И вот - два подряд. И на фоне ровной, как перед расстрелом, дроби пошел другой ритм. Там чуть сильнее, там - чуть быстрее, и вот ровный барабанный бой несется над лугом совместно с музыкой. А то, что звучит - музыка, так как меняются в причудливом рисунке звуки, уже не монотонно-ровные, не однотонно-серые: тпрррум-парурартамтам тпрум бум трррррпампам турурум... нет, звуки уже раскрашены, раскрашены в яркие, багровые тона, и мнится стоящим на лугу - вот она, ярость, прячется за спинами их и толкает сделать шаг вперед, потому что впереди тоже стоит ярость, которая грохотом копыт, сабельной атакой несется навстречу, и здесь, над головами уже изумленных людей сплетаются две ярости - своя и своя, рожденная и рожденная, придуманная и придуманная, сзади и спереди, и эхо от далекого леса отбрасывает прочь звуки этой битвы, храня лесную тишину и покой, и звуки эхом возвращаются в битву, и плывет звук узором ветра по глади пруда, каскадом волн по веревке, пущенной детской рукой над землей, от плеча до ручки двери, дрожит капельной россыпью летнего дождя в пыли, и сквозь все это великолепие - тишина... Тишина рассветного утра, готовая прикрыть ватным одеялом стоны умирающих, со скорбным взглядом умерших, но лишенная столь сомнительной чести, она здесь, она никуда не ушла, она тоже ловит барабанную дробь, дрожит под ее ударами судорожно, как мать, присутствующая на порке своего дитяти, но она здесь. Ее слышно. Hе ушами, ибо они заняты барабаном, не телом - оно отзывается на лесное эхо, не ступнями ног и не кончиком обнаженного клинка - где-то глубже, дальше, надежней... И там в глубине она чувствует себя совсем неплохо! Ей там даже хорошо по этот барабанный перезвон... Перезвон? Барабанный? Ах, это сумасшедший барабанщик, которому больше нечего делать, кроме как портить не менее сумасшедшее утро занялся и вовсе уж сумасшедшими вещами. Теперь, когда воины стоят почти в ряд, плечом к плечу и глядят на него, когда его видно, слышно, и почти понятно, он хватает свои палочки крест-накрест, разводит их в стороны, бьет по краю и боку барабана, ни на такт не сбрасывая темп и не рвя ритм, просто вместо тактов вставляя телодвижения, когда вместо палочки кожи барабана касается кисть, локоть, ручка палочки, когда на зависть базарным жонглерам в паузах палочки крутятся над обширным оком барабана, мелодия становится рваной, ненастоящей, веселой и сумасшедшей, пьяной от собственной молодости и наглости, женихом на собственной свадьбе, пошедшим в пляс, но при этом HЕ ПРОПАДАЯ, не рвясь! И этот сумасшедший барабанщик, невозможным в это утро искусством, невозможной музыкой, невозможным своим существованием превращая ярость в посмешище, в удаль, в яростный разгул, в яростное веселье вдруг последними тактами отбрасывает все это от себя в стену людей, отбрасывает вместе с барабанными палочками и тишина вырывается из потаенной глубины занимая свое законное место рядом с невозможными слушателями, которым положено уже пять минут как умереть.
Тишина отделяется от нестройной толпы людей, рассматривающих его издали и направляется прямо к барабану. Она движется неспешно, как и положено великосветской даме, но неуместно, как и такая дама на этом лугу. Она все таки подходит, обнимая уставшие плечи (действительно, устал как конь), прижимает к себе дрожащее тало (ну все, все, отбегался!) и закрадывается в душу... И оттуда, из тишины:
– Hу ты, паря, даешь!...
Это от сердца. Это искренность этого момента. Это он пока ничего не понял...
– Бляск, ну бывает же..!
Ага, это уже искренность прошлого момента... Значит, все не случайно...
– Вина музыканту!
Это искренность будущего момента... Кто-то самый мудрый перехватил вожжи у уставшего и растерянного Проводника понимая, что остановить он остановил, а вот куда судьба свернет дальше...
И распрямив плечи, родив на лице улыбку, почти гордость, он направился к толпе слушателей, притворяющихся воинами, к лицам, которые восторженно светились ему в лицо, к людям, с которыми сейчас придется пить и жить, жить дальше, и ему, и им, а сзади возле забытого барабана осталась стоять тишина, печально и добро глядящая в след уходящему, и в этой тишине....
В этой тишине, остающейся только сзади грезилось раскаяние. Раскаяние и жалость, плоская, как лезвие клинка, жалость о той невозможной легкости, с которой в душе рождалась мелодия барабанной дроби, о той невозможной легкости, с которой обращались с палочками руки, впервые в жизни с ними познакомившиеся, и той невозможной легкости, с которой хозяин рук, дроби, музыки и прошедшего мгновенья мог отказаться от мира, войны, себя и текущего мгновенья... Мог... А отказался только от тишины.