Барбаросса
Шрифт:
………………………………………………………………………………………
Чувствую, пора сказать, каков был результат полководческих талантов маршала Тимошенко, – иначе, читатель, нам будет трудно осознать все то, что затем последует.
После катастрофы под Харьковом, когда Тимошенко сдал врагу 240 000 наших бойцов, в линии советско-германского фронта образовалась громадная – в сто километров! – брешь: таким образом, фронт, почти оголенный, был практически разрушен. Перед врагом открылся широкий стратегический простор, выводящий его на Кавказ, в степи
Как и летом 1941 года, перед нами встала задача – заново восстановить фронт. Предстояло сражаться теми слабыми и разрозненными силами, что остались от разгромленных армий. Мало того, штабам приходилось срочно перестраивать свое сознание, а наступательный дух следовало заменить строго оборонительным, готовя себя к изматывающим боям и большим потерям…
Да, товарищ Тимошенко, это вам не «линия Маннергейма»!
Отступая с боями, наши бойцы говорили:
– Хлебным мякишем крысиной норы все равно не заделаешь. Теперь вот шагай, и не знаешь, где остановишься…
На рассвете 10 июня Паулюс начал наступление на Волчанск (когда-то дикие Волчьи Воды, а в гербе города – волк, рысью бегущий). Расхлябанные грузовики ерзали по тем самым дорогам, что в давности были татарской «сакмой», которая выводила крымские орды на Русь – для грабежа, насилий и умыканий в злую неволю… Давно разбежались от Волчанска голодные волки, не стало татар с колчанами, зато наседали с грохотом «панцеры» и, работая одной гусеницей, волчком крутились на одном месте, пока на месте окопа не оставалась каша из земли, бревен и раздавленных людей…
В суматохе боя Кирилл Семенович Москаленко был отозван с КП: на прямом проводе была Москва, был Генштаб, был Василевский, который спрашивал – насколько их потеснили?
– Ударили крепко! Заметно направление на Купянск, однако, товарищ Василевский, продвинулись фрицы немного… немного, говорю! Километра три-четыре, не больше… Держимся, закопав танки в землю. Простите, такой грохот… я плохо слышу! На Купянском шоссе, думаю, немцы потеряли с полсотни танков. Горят… Но – жмут! Жмут, сволочи… трудно! Очень трудно…
В ответ еле расслышанный голос Василевского:
– У вас еще ничего, а со стороны Чугуева немцы нажимают сильнее. Помните, что врага надо остановить на Купянском шоссе, иначе они проскочат и дальше. А это недопустимо…
Москаленко грубо пихнул трубку связисту, выругался:
– А! Много они сейчас там в Москве понимают…
Странно перебирать немецкие фотографии того времени: Паулюс, без фуражки, рот постоянно перекошен в разговоре – он что-то доказывает своим офицерам, в чем-то их убеждает, он явно озабочен, и ни разу его лицо не осветилось улыбкой… Наступление его армии вступало лишь в первоначальную стадию оперативного развития. Паулюс в этот день мог похвастать лишь энергичным нажимом на Волчанск, а правые фланги его армии терялись на Изюмском направлении. Но эти скромные результаты давались ценою адского напряжения пехоты и моторов, а фон Кутновски, его квартирмейстер, доложил:
– Что у вас тут творится? Такое впечатление, что передовые цепи попали в мясорубку…
Конечно, немецкая организованность работала четко, и там, где дело касалось подвоза боеприпасов или воздушной поддержки с воздуха, – там перебоев не возникало, но к вечеру и она дала первую осечку, в самом неожиданном месте – вдруг кончился морфий в передовых лазаретах обработки раненых. Генерал-лейтенант Отто Ренольди, начальник медицинской службы 6-й армии, срочно выехал туда, и его встретили вопли искалеченных.
– Если в Германии нет больше морфия, – орал фельдфебель с оторванной ногой, – так, наверное, еще найдется пуля, чтобы прикончить меня сразу!
Один гренадер не выпускал из руки гранату.
– Я взорву себя и всех вас! – кричал он. – Воткните мне шприц, или я сейчас угроблю всю вашу контору…
На узких носилках тихо стонал обгоревший танкист:
– О, майн готт! О, моя Даниэлла, о, мои дети…
Слова очевидца: «Я наглядно ознакомился с кровавой палитрой полевой хирургии… самое тяжелое впечатление от попавших в зону минометного обстрела». В операционной палатке хирург с сигарой в зубах задержал скальпель над развороченной раной, когда увидел генерала Ренольди.
– Ну что? – спросил он. – Вошли мы в Купянск?
– Не пройти, – отвечал Ренольди.
– Сотня трупов на одном этом шоссе… Мы их держим в штабеле, надеясь свалить на кладбище в Купянске.
– Зарывайте здесь… у шоссе, – отвечал Ренольди. – Сейчас настал такой момент, когда не до церемоний…
К ночи разразилась гроза, хлынул оглушительный ливень.
Начался отход наших частей, сильно поредевших, измотанных динамикой суточного боя. Колеса телег застревали в глубоких лужах, лошадиные копыта слякотно вырывались из раскисшей грязи. Слышались приглушенные разговоры:
– Чует сердце, живым нам отсель не выбраться.
– Опять назад… Ну сколько ж можно?
– Хана! И закрепиться не знаешь где – степь.
– Э, братцы! Зато в лесу-то как хорошо!
– Хоть бы зима поскорее, чтобы мороз…
– Дурень! До зимы-то еще дожить надо…
Утром фельдмаршал Рихтгофен засыпал отступающих не только бомбами, но и листовками на разноцветной веленевой бумаге, из которой не скрутишь цигарки и даже не подотрешься, ибо бумага у немцев – первый сорт, только бы стихи писать на такой… На этот раз вражеское командование обращалось не к ним, бойцам, а через их голову – прямо к политическим комиссарам, дружески советуя верно оценить обстановку и уговорить своих солдат сложить оружие.
– Совсем уже спятили! – говорили красноармейцы. – Вчера комиссар талдычил «ни шагу назад», а теперь в плен, что ли, зазывать станет?..
14 июня танки Паулюса прорвались у Волчанска.
На раскладном штативе стола в походной палатке Паулюса запрыгала штабная «лягушка» (телефонный аппарат зеленого цвета, связующий его палатку даже с ОКХ в Цоссене, даже с ОКВ в «Вольфшанце»). На этот раз звонил Артур Шмидт:
– Хочу напомнить, чтобы вы в горячке событий не забывали об оперативном совещании в Харькове, которое взялся вести сам Штумме – наша «шаровая молния».