Барьер
Шрифт:
— Доротея! — закричал я радостно.
Но Доротеи не было дома.
Да, ее не было, но все говорило о том, что она только что вышла. И вот-вот вернется, раз она даже не погасила свет. Внимательно, пядь за пядью, я обследовал всю квартиру. Она не ужинала. Не взяла с собой никакой одежды. Не взяла, вероятно, и денег, раз оставила свою сумочку на столе. Но особенно меня поразило и испугало то, что в прихожей стояла единственная пара ее туфель. Не могла же она уйти босиком? Нет, конечно, разве только на террасу. Как же я сразу не догадался, разумеется, она там. И я бросился вверх по лестнице.
Но на террасе никого не было. Расстроенный, я подошел к низким
Сейчас я с трудом вспоминаю ту кошмарную ночь. Да и нечего вспоминать. Медленно, как огромная гусеница, в дом вполз липкий ужас. Словно привязанный к креслу невидимой веревкой, я не мог ни сбежать от него, ни остановить его, ни раздавить. Напрасно я старался успокоить себя разумными доводами. Чего не случается в жизни. Глупого, обыкновенного и все же неожиданного. Может, у нее кто-то умер, например, мать, и ее попросили срочно прийти. Может, она купила новые туфли. Может, сидит расстроенная за чьим-нибудь столиком в ночном ресторане, прислушиваясь к чужим разговорам. Может, случилось худшее — началась снова ее болезнь, и она, безумная, бродит по безлюдным улицам. Но даже это я предпочитал самому страшному. Я предпочитал видеть ее пусть обезумевшей, чем не видеть вовсе. Пусть ее привяжут к кровати, пусть она кричит и стонет, но пусть будет здесь, рядом со мной! Я нашел бы в себе силы, непременно нашел бы силы и возможности вернуть ее к нормальной жизни.
Часам к трем я вспомнил про злополучные таблетки Юруковой. Выпил две, через полчаса еще одну. Так я просидел до утра, оцепенелый и бесчувственный, без единой мысли в голове. Часам к восьми я заставил себя сдвинуться с места. Принял холодный душ, переменил рубашку и белье, потом снова медленно поднялся на террасу. Отсюда все пространство вокруг дома было видно как на ладони. Никто не мог проникнуть в дом незаметно для меня.
Именно поэтому мое внимание привлекла кучка людей, стоявшая недалеко, метрах в ста от нашего дома, посреди большого пустыря, изрытого ямами и усеянного строительным мусором. Они сгрудились, наклонившись к земле, некоторые даже присели на корточки. Они были явно чем-то взволнованы. Что-то тревожное угадывалось в их суетливых движениях, до меня долетали их испуганные голоса. Большинство из них, судя по защитным каскам, были рабочие с соседней стройки. Они подняли что-то с земли и неловко, мешая друг другу, понесли к дому. Я прекрасно видел, что это женщина, ее тонкие босые ноги свисали, словно у мертвой. Когда они подошли ближе, я разглядел знакомое платье. Я кинулся вниз по лестнице — у меня не было сил дожидаться лифта.
Они несли Доротею. Как я узнал потом, она пролежала всю ночь на голом, изрытом грейдерами пустыре. Она лежала там, пока крановщик случайно не заметил ее с высоты своей кабины.
Лишь к обеду мне удалось дозвониться к генералу Крыстеву. В нескольких словах я объяснил ему случившееся. Помолчав, он ответил мне своим обычным глуховатым голосом:
— Хорошо, приходи ко мне. Я выпишу пропуск на твое имя.
Через полчаса я уже сидел в его кабинете. Передо мной словно был другой человек — сосредоточенный, спокойный, чужой. Но особенно поразили меня его глаза — никогда бы не подумал, что у него может быть такой холодный, острый и проницательный взгляд. Только когда он заговорил, в голосе его зазвучало что-то знакомое и дружеское.
— Во-первых,
Все, что произошло? Разве можно было это выразить словами? Разве я сам понимал, что случилось? И мог ли я ему рассказать, как мы в полночь парили вдвоем в темной вышине неба? Я слишком хорошо знал неумолимую логику его трезвого медлительного ума. Рассказать все у меня просто не хватило духу. Но, утаив главное, я почувствовал, что рассказ мой звучит неубедительно, даже неправдоподобно.
— Ты что-то скрыл от меня! — сказал генерал, когда я замолчал.
— Ничего! — твердо заявил я.
— Тогда не понимаю, почему ты вдруг укатил в Боровец?
— Я же тебе объяснил, почему! В эту ночь мы впервые были близки. Ты вряд ли поймешь, как это потрясло меня. Все-таки она не была обыкновенной девушкой с обычной судьбой. Мне надо было собраться с мыслями, успокоиться.
— Да-а, ты поступил весьма неразумно! — сказал, нахмурившись, генерал. — А тебе не пришло в голову, что и ее надо было успокоить, сказать ей доброе слово? Особенно после такой ночи.
Я почувствовал себя припертым к стенке.
— Что поделать, так уж получилось, — сказал я беспомощно. — Теперь-то я понимаю, но что от этого толку?
— А почему ты хотя бы не позвонил ей из Боровца?.. Одно-два ласковых слова утешили бы ее.
— Да я хотел было. Но пришлось бы заказывать междугородный разговор, и она догадалась бы, что я не в Пловдиве.
Как видно, он ждал такого ответа, потому что лицо его немного прояснилось. Но он сидел по-прежнему неподвижно, занятый своими мыслями. Только теперь я понял, как он расстроен и подавлен, как ему трудно владеть собой.
— Насколько я понимаю, ты меня допрашиваешь, — сказал я.
— Да, допрашиваю! Правда, не так, как полагается в подобных случаях.
— В каких случаях?
— Совершено страшное преступление, — ответил он. — Доротею убили. Спросишь, как? Ее сбросили из окна верхнего этажа или с высокой террасы — такой, как ваша, например. Тело ее изуродовано, кости перебиты, прости, что я тебе об этом напоминаю…
У меня потемнело в глазах, хотя я и ожидал, что он скажет нечто подобное. Но я быстро взял себя в руки и спросил:
— Почему ты считаешь, что ее сбросили, а не она выбросилась?
— Потому что там, где нашли труп, нет никакого строения. Очевидно, ее перенесли после… А кто мог это сделать, кроме убийцы?.
Он рассуждал, конечно, вполне логично.
— А в какое время это произошло?
— Медицинской экспертизой установлено достаточно точно — между одиннадцатью и двенадцатью ночи. Как раз в то самое время, когда ты вернулся домой.
— Да, я понимаю, что на меня падает весьма серьезное подозрение! — сказал я равнодушно. — И для этого есть основания.
Меня в самом деле охватило равнодушие. Какое значение имеет то, что меня подозревают? Она была мертва, и это непоправимо. И никакое следствие не могло воскресить ее. Да и как я смею оправдываться, если я действительно был виновником ее смерти.
— Я этого не говорил, — сухо ответил генерал. — Есть некоторые факты, которые снимают с тебя подозрения.
— Какие? — спросил я без всякого интереса.
— Если бы она была сброшена с вашей террасы, то она бы упала на асфальтовую дорожку перед домом. Тогда на теле у нее остались бы следы многочисленных кровоизлияний. А таких следов нет! Глупо было бы думать, что, сбросив ее в другом месте, ты перетащил труп сюда. Зачем? Чтобы против тебя появились улики?