Барон Унгерн
Шрифт:
Репрессиям подвергались все те, кто тайно или явно поддерживал большевиков, проявлял к ним сочувствие. Возможно, сегодняшнему читателю покажется диким и страшным, что за одно лишь сочувствие определенным политическим взглядам можно взять и расстрелять человека, однако вспомним «Красный террор» 1918 года, когда за одно лишь «благородное» дворянское происхождение расстреливали целыми семьями.
«Расстрелян в первую голову некий Цветков, оказавшийся одним из комиссаров фронта в «великую бескровную» (речь идет о Февральской революции 1917 года. — А. Ж.) и в свое время подписавший корниловский приговор. Расстрелян кобдосец… приезжавший в Ургу с каким-то поручением Центросоюза и оставшийся здесь, явный коммунист. Лежал на бережке… убитый А. М. Рябкин… Убита какая-то еврейская семья служащего Центросоюза». Действительно, вырисовывается довольно страшная картина убийств и расстрелов. Однако, как пишет мемуарист, инициаторами репрессий выступали сами русские жители Урги: «Узнаю многих сослуживцев по Центросоюзу: они уже в полной боевой готовности и на лошадях торопятся
Во время новониколаевского процесса над бароном государственный обвинитель, будущий «воинствующий безбожник» Ем. Ярославский (Губельман) проявлял трогательную «заботу» о настоятеле ургинской православной церкви о. Феодоре Парнякове, казненном по приказу Унгерна. Убившие и замучившие сотни тысяч православных священников коммунисты лицемерно ставили в вину Унгерну убийство Парнякова. Л. А. Юзефович характеризует Парнякова как человека «вполне благонамеренного», «филантропа и бессребреника», открывавшего приюты для детей-сирот. Что ж, большевики тоже открывали «детские коммуны» для беспризорных детей, родителей которых они сами же вывели в расход, утопили в море, затравили газами в тамбовских лесах… Однако сами русские, проживавшие в Урге, обвиняли Парнякова в том, что он связан с китайцами, отказывался помогать заключенным китайцами в ургинскую тюрьму арестованным русским офицерам, в частности, «не пожелал принять участия в переводе их в теплое помещение, о чем хлопотали многие, но безрезультатно». С точки зрения Унгерна, такое поведение иначе как предательством назвать было нельзя.
Другой современник, проживавший в Урге, отозвался о священнике Парнякове совершенно однозначно: «В местном кооперативе председательствовал священник Феодор Парняков, тоже большевик». К слову, сын о. Феодора работал на видных должностях в советских учреждениях Сибири. По словам есаула Макеева, служившего помощником полицмейстера Урги, во время допроса на вопрос: «Как вы, служитель Бога, работаете с безбожниками и преступниками?», о. Феодор ответил: «Я был служитель культа, который сейчас уже умер, а потому работал с большевиками». Свои обязанности священнослужителя Парняков выполнял весьма своеобразно. Ургинская церковь была разграблена китайцами, но о. Феодор не предпринимал никаких мер по восстановлению оскверненного храма. Вошедшие в Ургу унгерновцы обнаружили антиминс — священную для любого православного храма реликвию, без которой невозможно служение Божественной Литургии, — валявшимся среди хлама и мусора. Настоятель отец Феодор Парняков отправлял редкие службы не в храме, а в здании местного училища, изукрашенного красными флагами и большевицкими лозунгами. В результате вконец запутавшийся в том, кому же на самом деле он служит, Феодор Парняков был казнен в подвалах комендантского управления Урги вместе с другими местными и пришлыми «товарищами». «Были обнаружены списки этих горе-деятелей по подписям на всякого рода постановлениях, и никто, кажется, из них не уцелел», — вспоминал К. И. Лаврентьев. А мы вспомним слова Спасителя, обращенные к своим ученикам и, безусловно, хорошо известные глубоко верующему христианину барону Унгерну: «Не можете работати Богу и мамоне». Нельзя носить священный сан и служить тем, кто повинен в массовых убийствах твоих братьев по вере, осквернении и разрушении храмов твоей веры.
Прошло всего несколько лет — и идея Белого террора стала находить понимание и оправдание даже и у тех людей, кто в силу своего мировосприятия никак не мог отнести себя к поклонникам методов барона Унгерна.
В1934 году в одной из эмигрантских аудиторий Василий Васильевич Шульгин читал лекцию, в которой он попутно рассказал о своей роли в истории русской революции.
В ходе завязавшейся после лекции дискуссии выступил и Петр Бернгардович Струве, бывший в свое время участником 1-го съезда и автором манифеста РСДРП. Струве заявил, что у него есть только один повод для критики императора Николая II — тот вел себя слишком мягко по отношению к революционерам, которых ему следовало бы «безжалостно уничтожать». Стремившийся обратить все в шутку Шульгин спросил, не считает ли Струве, что и его следовало бы уничтожить. «Да! — воскликнул Струве и, встав со своего места, зашагал по зале, тряся седой бородой. — Да. И меня первого! Именно так! Как только какой-нибудь революционер поднимал голову свою — бац! — прикладом по черепу». Поистине удивительные метаморфозы происходили с теми, кто на своей шкуре познал все «прелести» большевицкой власти…
Одними из самых страшных преступлений для Унгерна были взяточничество и воровство. По многочисленным воспоминаниям самих участников Белого движения, тыл белых армий представлял собой самую настоящую язву. Известный нам генерал А. П. Будберг с присущим ему сарказмом описывал «налаживание» тыловых служб: «Всюду слышны разговоры про состоявшиеся назначения генерал-квартирмейстеров, дежурных генералов, начальников снабжений, бесчисленных генералов для поручений». Хорошо еще, что не восстановили для штабов казенной прислуги, а то не хватило бы для этого всех наличных солдат. В штабах для красочности, поднятия фантазии и бодрого настроения порхают многочисленные машинистки с голенькими ручками. Помнят, что Наполеон проиграл Бородино оттого, что отяжелел, и заранее обеспечивают себе легкость мыслей… «Старый режим» распускается самым махровым цветом в самых гнусных проявлениях; то же, что было в нем высокого и хорошего, отшвырнуто за ненадобностью». Казнокрадство, коррупция расцветали самым пышным цветом — интенданты, откупщики, думая о предстоящей
Помощника коменданта Урги Васильева подвергли избиению ташурами — ему было «выписано» 250 палок за то, что он угрожал торговым китайцам. Васильев выжил и отлежался в лазарете. Но этот урок, похоже, ничему его не научил. Он начал запугивать местную учительницу, принуждая ее к сожительству, та пожаловалась в штаб Унгерна — Васильев вновь получил свою порцию ташуров и благодарил Бога, что относительно легко отделался. Через день, вспоминает очевидец, «еле сидя на седле, он выступал с частями в поход».
Пожалуй, гораздо больше, чем красных, барон презирал и ненавидел «своих» — военных и гражданских чинов Белого движения, пытавшихся нажиться на войне, сделать свой — большой или маленький — гешефт. В. И. Шайдицкий вспоминал, как на станции Даурия стоял дожидавшийся отправки эшелон, состоявший из вагонов 1-го и международного классов. В эшелоне ехали высокие чины разных ведомств вместе с семьями из Омска прямо за границу. «Наблюдая за жизнью в вагонах, из которых никто не выходил, зная, что барон поблизости, я стоял на перроне. Ко мне подошел барон и спросил: «Шайдицкий, стрихнин есть?» (Всех офицеров он называл исключительно по фамилии, никогда не присоединяя чина.) — «Никак нет, Ваше Превосходительство!» — «Жаль, надо всех их отравить». Разумеется, сказанное бароном было своеобразной шуткой, проявлением своего рода «черного юмора». Однако подобные реплики, брошенные мимоходом, порождали (и продолжают порождать) различные слухи о «патологическом садисте» со станции Даурия.
Впрочем, однажды Унгерн решился действовать всерьез. Через станцию должен был пройти состав с начальником Французской военной миссии при Омском правительстве, командующим войсками западных союзников в Сибири, дивизионным генералом М. Жаненом. Несколькими неделями ранее при полном попустительстве М. Жанена был арестован чехословаками и выдан красным Верховный правитель России и Верховный Главнокомандующий адмирал А. В. Колчак. Изменническую роль сыграл М. Жанен при наступлении на Иркутск частей генерала Скипетрова, посланных Г. М. Семеновым для освобождения Колчака. Обратимся снова к воспоминаниям В. И. Шайдицкого, оставившего точное и вместе с тем весьма эмоциональное описание «инцидента с поездом Жанена»: «Однажды вошел ко мне лихой всадник комендантского управления и доложил: «Ваше Высокоблагородие, так что барон требует». Явившись к нему, я услышал нечто необычное, впервые введшее меня в волнение: «Уничтожить поезд и всех, кто в нем» — это смысл приказа барона, который всегда отдавал очень коротко, предоставляя подчиненным начальникам понять приказ и проявить инициативу в действиях, и не терпел, если испрашивали разъяснений, но на этот раз, обдав меня своим острым взглядом, дал и объяснение: «Завтра из Читы будет проходить поезд генерала Жаннена (так у Шайдицкого. — А. Ж.) в Маньчжурию», а также детали: «Форт у восточного семафора снабдить максимумом оружия и патронов, от меня две сотни пешими, цепью разместить по выемке железнодорожного полотна, а одну мою сотню в конном строю держать укрыто. Мне быть на форту». Полотно железной дороги у восточного семафора, выходя из выемки, делает крутой поворот влево на насыпь, и в этом месте должны быть вынуты все гайки из стыков рельс. Выйдя из штаба дивизии, я направился к месту завтрашнего «действия», подробно осмотрел местность, наметил расположение цепей и конного резерва, а главное, избрал район «месива» и соответственно с ним высоту прицела и точку прицеливания. Не знаю, получили ли приказы о сем другие начальники частей дивизии, так как никто из них никогда не узнал о полученном мной приказании — в нашей дивизии языком не болтали. На следующий день пред тем, как я собирался вызвать к себе командиров сотен, начальник дивизии впервые отменил свой приказ — атаман Семенов по прямому проводу умолил барона не совершать этого акта мести».
Правда, Андрей Кручинин находит в рассказе В. И. Шайдицкого историческую несообразность. «Шайдицкий, — пишет Кручинин, — по его собственному утверждению, «приехал в Даурию в начале февраля 1920 года», когда поезд Жанена уже должен был проследовать полосу отчуждения, а готовившееся покушение, судя по тексту воспоминаний, следует отнести самое раннее к марту». По предположению Кручинина, «в действительности речь шла о штабном эшелоне кого-либо из старших начальников Чехо-Словацкой армии, возможного генерала Сырового. Имена двух генералов-предателей, похоже, были вообще для русских офицеров взаимозаменяемыми…»
Показательно, что лишь два высших офицера русской армии на Дальнем Востоке — атаман Г. М. Семенов и барон Р. Ф. Унгерн-Штернберг, — находившиеся с Омским правительством в довольно сложных отношениях, нередко вступавшие в конфликты и с Верховным правителем — адмиралом А. В. Колчаком, не бросили своего главнокомандующего, а предприняли попытку или спасти его (Семенов), или, по крайней мере, отомстить за него.
Многие русские люди надолго запомнили ту предательскую роль, каковую сыграли западные «союзники» в крушении белого дела в Сибири и на Дальнем Востоке. В1938 году безымянный читатель Русской публичной библиотеки в Белграде напишет на одной из страниц экземпляра «Воспоминаний» атамана Семенова: «Русская молодежь! Помните всегда о предательстве мерзавцев — чехов и французов! Ненавидьте эти две подлые нации как только возможно и в будущем вредите им как только можете!..» Наверное, под этими злыми, но искренними строчками мог вполне подписаться и барон Р. Ф. Унгерн-Штернберг.