Барвинок
Шрифт:
— Брехня это! — он даже шагу не замедлил.
— Василь, а скажи, какой Марыська была? — не унималась я, торопясь узнать побольше, пока есть возможность.
— Красивой она была, — в сердцах он сказал. — А люди такого не прощают. Завидовали ей, злобой исходили. А она даже радовалась, что завидуют. Глупая была!
— А отчего топиться полезла? — поддела я хлопца.
— Не топилась Марыська! — он так резко остановился, что я на него налетела. — Это тоже брехня! Даже после ее смерти все уняться никак не могут! Вот ведь мертвую — и ту оболгали! Найду, кто слухи распускает, — своими руками удавлю!
Светлые глаза потемнели, на меня уставились.
— А старосте
— Я ж говорю, купцам утопленница являться стала, к себе тащит, а ему убыток с того. Виданное ли дело, уже второй купец душу богу отдал. А сегодня с утра вон даже пану Потоцкому она привиделась.
— Тоже брехня! — отмел он мои слова, словно листья сухие, дальше зашагал.
— Да подожди ты! Василь, а скажи, если сестра твоя не сама потопла, то кто ей помог в этом?
— Да кто б посмел? — слово в слово за батьком повторил он. — Знали все, что за сестру глотку перегрызу, а мне-то за это ничего не будет, пану верно служу.
Отшатнулась я от хлопца.
— Да неужто ты в панские гайдуки [16] пошел? А разве батько твой?.. — тошно мне сделалось, что сын казака мог ляхам продаться, гордость и волю на службу шляхтичам променять.
— А нет у меня батьки, — горько сказал Василь. — Проклял меня старый казак, как узнал.
16
Гайдук — надворная стража.
В соседней хате шумно было, девки и бабы замужние по двору сновали, подметали, деревья лентами украшали, никак к свадьбе готовятся. Ближе подошла, поздоровалась. Рябая девка к тыну подошла, узнала я ее сразу, Оксанка, дочка старосты. Губы поджала, худую косу нервно подергала, на меня зло взглянула:
— Тебе чего надобно, Христинка?
— К свадьбе готовишься? — улыбнулась я. — В хату пустишь? К батьке твоему дело есть.
Посторонилась Оксанка, во двор пропуская. Но я не спешила к старосте, интересно мне стало.
— Говорят, замуж за Степана Кривошея собираешься?
— А тебе какая забота?
— Так говорят, на другой собирался жениться. И года не прошло с ее смерти, а вы уже о свадьбе сговорились.
— Так ты батька спроси. Это он сговаривался, — буркнула Оксанка и надулась.
— А ты замуж разве не хочешь?
Девка с лица спала и как-то сникла.
— Боязно мне. У Кривошея жена умерла, а потом и невеста. Может, сглазил его кто? Слушай, Христинка, уговори батька? Не хочу я за него замуж!
Задумалась я крепко, а Оксанка меня уговаривать начала, за руки цепляется, словно утопающая. Тьфу ты!
Старосту я в хате застала, поклонилась и поздоровалась.
— Челом тебе, пане. Вопросы имею, по поводу Марыськи.
— А с ней чего? Ты бы лучше купцами занималась. А ну как еще кто богу душу отдаст!
— Пане староста, сами ведь просили с чертовщиной разобраться. А как с ней разобраться, если неведомо, что с Марыськой случилось. Сама утопла нечаянно, или помог кто…
Староста чарку недопитую на стол поставил, руками всплеснул, на меня уставился:
— Дык ведь сама она пошла топиться, что ж тут неясного!
— Отчего так решили? Не было у нее причины в воду лезть. Про свадьбу было договорено, жених ей был люб, завидовали все счастью, а она в воду лезть? Уж простите, не поверю, пане Горобець!
Староста помолчал немного, ус пожевал, крякнул смущенно и выдал:
— Порченая она была. С купцами заезжими баловалась. Все на хуторе про то судачили, только батько все слепой ходил. Может, поняла, что Степка после свадьбы, как узнает, так и прибьет сразу, вот и решилась — в омут?
Я покачала головой.
— Неужто Марыська не смогла бы мужу голову задурить? Не верю. Думаю, что помог ей кто-то. А теперь утопленница за душегубом приходит и ищет его…
Староста с лица осунулся, посерел весь.
— Что ж теперь делать? Ведь разорюсь! Как пить дать — разорюсь!
— На приданное дочке не разорились же? И не страшно вам Оксанку-то замуж выдавать за жениха Марыськи? А ну как и за ней придет?
— Да типун тебе на язык, злыдня! Ты дочку не трожь! Оксаночка моя — чистая душа, а Марыська — хвойда [17] гулящая. А такого завидного жениха дочка моя заслужила.
17
Хвойда — гулящая женщина.
— Может, свадьбу перенесете? Боязно Оксанке, только вам не говорит, не хочет батька гневить…
Староста стукнул кулаком по столу и завопил:
— Да вы обе с ума сошли! Уже все приготовлено! — стал пальцы загибать, перечислять, жадностью глаза враз загорелись. — Сорочки свадебные, рушники вышитые, цветастые скатерти молодым, сорочки из льняного полотна, опояски шелковые, плахты клетчатые, платья люстриновые, все готово!
Оксанка робко в хату заглянула, на пороге замерла.
— Батько, страшно мне… Не хочу замуж…
Потом на лавку села, вышивку недоделанную перебирать стала, в пальцах теребить. Я с ней рядом села, за плечи обняла, на узор из барвинков кивнула:
— Неужто сама такую красоту вышиваешь?
Оксанка кивнула, а у самой слезы на глазах.
— Вот что, дочка, ты не печалься. Христинка покойницу угомонит, аккурат до Покровов успеет. Верно, Христинка?
Я задумчиво кивнула, разглядывая вышивку.
Могилка Марыськи была за кладбищем, ухоженная, цветы лежат. Я на колени опустилась, перекрестилась, молитву прошептала за невинно убиенную душу. Хоть и блудила она с купцами, сомнений в том у меня уже не осталось, но все равно не заслужила подлой смерти. И ведь главное — нет никакой возможности найти ее душегуба, разве что сам сознается. Задумалась я крепко, даже не заметила, как темнеть стало. Холодный ветер с реки потянул, листья с деревьев сорвал, по земле их разметал. А вместе с ними и цветы на могилке в воздух поднял. И словно подсказка мне из нави, остался лишь барвинок синий, искусно из шелка сделанный, затрепетал он тонкими лепестками, удерживаемый в трещинке могильного камня. Плохо мне сделалось и страшно. Впервые в жизни. Сроду ничего не боялась, ни зверя лесного, ни ляха клятого, ни басурманина окаянного, ни смерти лютой, а тут вот холодно стало. Перекрестилась, сухие губы облизнула, зажмурилась, но рука к барвинку так сама и потянулась. Вытащила и разглядывать стала. Сделан искусно, шелк дорогой, персидский. Да полноте! В жизни не поверю, что из нави кто возвращаться может! Такой цветок дорого стоит и не каждому по карману. Людских это рук дело! Значит, мстит кто-то за Марыську. Батько, жених, Тараска влюбленный или другой кто? А может дело и не в ней вовсе, а в одном из купцов, а Марыська так, для отводу глаз? Или про купцов узнала, что не следует, вот ее и утопили? Барвинок я себе взяла, хоть и не по себе стало, вроде как покойницу обираю. Но мне для дела надобно, уж прости, Марыся.