Барышня

Муравьева Ирина Лазаревна

Утром казачий полковник, у которого никак не заживала рана в боку, выходил с гитарой, садился на нижнюю ступеньку мраморной лестницы и, щурясь на солнце, начинал наигрывать, сперва тихонько, а потом всё смелее, всё громче подпевая себе:

Заря ль, моя зоренька,Заря ль, моя ясная!

Его простецкое широкое лицо освещалось хитрой улыбкой и, подмигивая солнцу, радостно чему-то и недоверчиво удивляясь, он переходил на речитатив:

По заре, по зареИграть хо-о-очется!

И

все, кто видел эту широкую, немного скошенную фигуру полковника, его недоверчивую, удивленную и счастливую улыбку, начинали невольно улыбаться в ответ, пожимать плечами, словно им тоже хотелось запеть, и так же щурились на солнце и подмигивали ему.

А-ах, ты зоренька! А-ах, ты милая-я-я!

Медсестры, все как на подбор молодые, расторопные и ласковые, ухаживали за ранеными, как за родными братьями, двигались по комнатам, где лежали больные, почти бесшумно, а если выдавалась свободная минута, подсаживались к кроватям, читали вслух свежие газеты, рассказывали новости.

Главной дачной новостью был ожидаемый приезд нового московского театра миниатюр «Мозаика», который собирался дать на сцене домашнего кузьминского театра сразу три представления: «Восточные забавы» в постановке знаменитого Бонч-Томашевского, смелую пародию на всем надоевшее «Кривое зеркало» не менее знаменитого Евреинова под названием «Жак Нуар и Арни Заверни» и, как было объявлено, «настоящее, подлинно русское национальное хоромное действо «Царь Максемьян».

Про Бонч-Томашевского стало известно, что, находясь с самого начала войны в состоянии пылкого патриотизма, он без малейшего сожаления расстался со своей многолетней привязанностью мадемуазель Бинож и вывез из деревни, куда отправился, чтобы лучше почувствовать душу русского крестьянина, простую деревенскую девушку по имени Луша Потапова, и эта вот Луша Потапова теперь и играет во всех постановках.

В первый же вечер, седьмого июля, когда с раннего утра лихорадило лес и казалось, что вот-вот хлынет дождь, но нет, распогодилось, – перед началом спектакля «Восточные забавы», где коротконогая, но ладная и румяная Луша Потапова исполняла роль брошенной своим возлюбленным турецкой девушки Фатимы, сам Бонч-Томашевский, немного лиловый от пудры, объявил, что собранные за три представления средства поступят на содержание раненых и искалеченных в битве с «проклятыми австрияками» российских воинов. Это заявление было встречено с восторгом, и взволнованному, сразу же вспотевшему под пудрой режиссеру долго и страшно хлопали.

Таня ждала, что Александр Сергеевич приедет с вечерним поездом и они, как всегда, встретятся на мельнице, где триста лет назад жил мельник Кузьма, от которого и пошло название «Кузьминки», но Александр Сергеевич не приехал, и, напрасно прождав его, она вернулась домой, не пошла на «Восточные забавы», а, уложив Илюшу, забралась с ногами на диван и принялась думать.

Она не могла не оценить деликатности близких, которые не приставали к ней с вопросами, приняли как нечто само собой разумеющееся ее беременность, рождение ребенка и теперь вот так же молча принимали ее отлучки из дому, неловкие отговорки – она с непереносимым стыдом вспомнила, какое страдальческое сочувствие появилось на лице у отца, когда она случайно столкнулась с ним в дверях, возвращаясь от Александра Сергеевича! – да, они принимали всё и, наверное, щадили ее, боялись, чтобы не случилось чего-то худшего, но всё это было не проявлением какой-то особой свободы или отсутствия правил, а результатом их собственной искалеченной и странной жизни, которая – как казалось Тане – заставляла их чувствовать свою вину в том, что теперь происходит с ней.

Она почти перестала злиться на мать и относилась

к ней со спокойным равнодушием, потому что любить ее было больно по-прежнему, любовь ворошила память, а это вот спокойное равнодушие, с которым одна взрослая женщина относится к другой, вполне, как думала Таня, устраивает обеих. Мать не говорила ей того, что она почти каждую ночь говорила отцу, и Таня не знала, что мать часто плачет и всё время собирается уехать, потому что теперь, когда они попробовали снова жить одной семьей, особенно сильно стала чувствоваться ненатуральность ее нахождения в этом доме, где старшая дочь относится к ней как к доброй, но вовсе не близкой приятельнице. Таня не знала того, какие сцены происходили между ее родителями, заново осваивающими телесную близость, сколько вопросов повисало в воздухе, потому что отец понимал, что, как только он начнет задавать эти много лет мучающие его вопросы, доверчивость матери сразу исчезнет, и будет тоска, будет снова тревога…

Многое, очень многое списывалось на войну. Как будто война и была тем огромным общим полотенцем, которое впитывало в себя весь пот, кровь и слезы, и чем больше впитывало, тем только огромней оно становилось. В мирной жизни трудно было представить себе, что Таня родит, не будучи замужем, что мать ее, похоронив одного мужа, через четыре месяца вернется к другому, от которого она когда-то ушла, трудно было представить, что все они окажутся в одной квартире и Дина, сестра, полюбит Таню больше, чем мать, и не станет даже скрывать этого.

Война подцепила жизнь на свой железный крючок, как рыбу в воде, и вся эта жизнь, подобно безвольной рыбе с ее окровавленной отвисшей губой, глотала последние капли – судорожно глотала, – пока ее волокло наверх, как волочет рыбу, и не знала, что будет с ней там, наверху, как рыба не знает, но чувствует воздух, который и есть ее смерть. Люди, оставшиеся внутри своей обычной городской жизни, думали (как это думал, например, Бонч-Томашевский), что можно всякого рода смешными делами приблизить себя к тому, что происходит на войне, и разделить общую судьбу, и они, эти люди, походили на детей, которые играют в жмурки, но не завязывают глаза, а, отговариваясь отсутствием платка, которым можно было бы завязать их, просто прищуриваются.

Смерть Володи Шатерникова, которого она, наверное, и не любила так, как должна была бы любить, – как она любила сейчас Александра Сергеевича! – привела Таню к самой простейшей из всех житейских истин. Смерть эта объяснила ей, что всякий человек может в любую минуту исчезнуть, и бывает даже так, что ты вынимаешь из конверта только что полученное письмо от того, кого уже нет.

«Саша говорит, что я молода, а он уже старый, – думала она, вжимаясь в угол большого старого дивана, словно прячась от кого-то. – А когда я объясняю ему, что никого на свете, кроме Илюши, не люблю и не полюблю так, как его, он ведь верит мне и радуется этому. Он ведь сказал мне на прошлой неделе, что уверен во мне, потому что – пока он сам любит меня – я тоже буду любить его. Как он сказал это? А, вот как: «Ибо любви не бывает без взаимности». И еще он сказал, что никуда не отпустит меня. И я так глупо спросила его: «За подол будешь держать?» А он сказал: «Нет. При чем здесь подол?»

Она вспомнила, как однажды, когда еще до переезда на дачу она сидела у него на коленях (почему она так часто сидит у него на коленях? Ведь с Шатерниковым этого не случилось ни разу!) и Александр Сергеевич целовал ее грудь, задерживая свое горячее дыхание всякий раз, когда губы его прижимались к ее соскам, он вдруг сказал ей:

– Куда ты денешься от меня? Смотри: вот я. Старый и пьяный. А ты никуда не денешься.

– А ты? – пробормотала она, не зная, что ответить на это.

– И я никуда. Кроме разве только одного теплого местечка…