Барышня
Шрифт:
– Ай, яй! – засмеялся Мясоедов. – Но есть, Ваня, выгода. По такой роже, какая у тебя сейчас, никто про жидовство твое не узнает. А нам с тобой, Ванька, чего еще нужно?
Дина почти не помнила, как очутилась дома. Они с Минором не стали брать извозчика, трамваи уже не ходили по позднему времени, пришлось добираться пешком. Шли быстро, закрываясь от ветра, пряча лица в воротники. Каждую минуту Минор останавливался и сплевывал на землю кровяные сгустки. Лицо его было сплошным бурым месивом.
Не дойдя несколько шагов до своего парадного, Дина остановилась.
– Спасибо вам, Ваня. Идите.
– Простите, – сипло сказал Минор.
– За что? Вы совсем ни при чем. Хотите, зайдемте? Хотя бы умоетесь.
– Да нет! – простонал он с отчаяньем. – У вас там меня напугаются!
– Ну,
– Какая вы добрая! – сказал Минор, криво улыбнувшись рассеченной губой и снимая фуражку. – Прощайте!
– Прощайте! А вам далеко?
– Нет, не очень. Прощайте!
«Надо было, конечно, позвать его, – вяло подумала она, поднимаясь по лестнице и чувствуя сильный и звонкий стук сначала в одном виске, а вскоре в обоих. – Что у меня голова такая? Не болит, а как будто ее нет… Уплываю куда-то…»
Мать в шелковом синем халате выросла на пороге спальни и хотела что-то сказать. Дина заметила испуганное недоумение на ее лице и махнула рукой.
– А где ты была? – начала мать.
– Потом, мама, завтра! – закричала она сердито. – Я спать умираю хочу…
Оставшись наконец одна в своей комнате, она, не раздеваясь, нырнула под одеяло, ее колотил озноб. Ноги в нитяных чулках были ледяными, спина и живот горели. Она зажмурилась изо всех сил и постаралась заснуть, но прямо на нее, как кузнечик, выскочил из темноты Сергунька Есенин и развернул свою игрушечную гармошку.
«Он петь опять будет…» – в тоскливом ужасе подумала Дина.
Однако веселый Сергунька быстро растаял, и вместо него появились высокие остроголовые люди. Спрятавшись под одеяло, она почувствовала их жадное быстрое дыхание. Но тут же внезапно запахло мышами, и в этом домашнем знакомом запахе было что-то успокоительное, почти приятное. Голова продолжала кружиться, но мягче, и всё становилось светлее. Остроголовые люди стояли рядом с ее постелью, но она перестала бояться их и вдруг вспомнила, как прошлым летом они с мамой ходили в церковь, и там их остановила тощая старуха с «пронзительным», как сказала потом мама, лицом. Они уже уходили, но она увязалась за ними, шла сзади, несколько поодаль, и быстро, торопливо рассказывала…
– Открыла сундук, пустой был, в сарае стоял да пылился. Открыла его, гляжу: гнездышко. Совсем в уголку. И там, значит, тряпочки разные, перышки… И двое мышоночков. Махонькие такие, лапки у них розовые, ушки розовые… А глазки закрытые. Едва родились, значит, свету не видели… Лежат, как две бусинки серые, друг ко дружке прижались. И вдруг, значит, мать! Откуда она прискакала, ей-богу, не знаю! Сундук-то запёртый. И как начала она своих деточков спасать! Одного схватила, потом за второго, а первый-то вывалился. Ротик у них, у мышей, махонький, а тут двое деточек… Второго схватила, потом снова первого, второй вывалился. Она уж металась, она уж страдала! То одного – хвать! То другого – хвать! А ротик-то махонький! Потом с этим, с первым, куда-то юркнула и – нет ее! Думаю: «Ладно! Везде всё одно: что люди вам, значит, что мыши… Везде, значит, сердце-то рвется, раз детки…» Сундук не закрыла. Лежит этот, серенький, лапочки розовые, а свету еще и не видел ни разу, слепой совсем, значит, глаза-то закрыты. И жалко мне стало! Вот жалко, и всё тут. Пошла молочка принести. Накапать ему молочка, пусть полижет. Всё, может, еще поживет, может, глазки откроются. На свет на наш божий пускай тоже глянет… Вернулась, а там уже – пусто! Она, эта мышка, за ним прибежала и тоже спасла, как того. Утащила! А тут говорят…
Дина изо всех сил закричала: «Мама!» – но не услышала своего крика и догадалась, что не может кричать, что ей это всё просто кажется – на самом деле она судорожно, беззвучно разевает рот, – а в комнате страшно тихо, только слышится какое-то отдаленное, невнятное чтение, похожее на то, как дьячок читал над покойным отцом, когда они были в церкви.
«Что это он говорит? – в страхе подумала она и села на постели, стуча зубами от сотрясавшей всю ее крупной дрожи. – Откуда такие слова?»
«Господь царствует, он облечен
Многое, многое происходило зимою, весною и летом 1916 года. Никто не сочтет никогда. И что проку? Сочтешь, постараешься, глядь – всё пропало, считай, милый, дальше. Опять всё пропало. Считай, считай, милый, пока не наскучит.
Вот, например, не успел закончиться январь, как в ночь с двадцать девятого на тридцатое, когда мирно спал Париж, и на слегка подмерзшем тротуаре Елисейских Полей серебрилось что-то, недавно упавшее с ясного неба, и еле уловимое, тончайшее звездное дыхание доверчиво белело между небом и землею, именно в эту спящую зимнюю минуту на город Париж и его окрестности обрушилось 2500 килограммов свежих крепеньких бомб, и были на месте убиты двадцать шесть человек, а сорок попали в больницы с тяжелыми ранами.
А всё потому, что мы, люди, – слепые. Одни крепко спали. Другие летели. И те, что летели, не видели тех, которых они убивали, а просто летели внутри дирижабля, желая исполнить приказ командиров. И есть подтверждение этому – запись. Оставил один молодой лейтенантик. Он тоже летел, чтобы сбрасывать бомбы. А утром вернулся в казарму, умылся и начал записывать: «В первую минуту мы ничего не поняли. Мрак, ничего не видно. Неужели отказали бомбодержатели? Неужели всё наше путешествие напрасно? И вдруг целое небо становится океаном света».
(Ах, это не только снаряды, не только! И души убитых внесли свою лепту: они ведь туда же, к огню, возносились и тоже, конечно, сияли, сияли!)
«Рассветает, – писал лейтенант, похожий лицом на Петрушу Гринева. – Восток окрашивается постепенно в розовые и фиолетовые цвета, затем над багряными облаками показывается сияющее солнце. Но нам, к сожалению, некогда любоваться этой картиной – мы находимся поблизости от нашей базы, и командир отдает приказание спускаться».
Ну, это январь. А вот в марте, например, как только взошло желтоглазое солнце, совершенно неожиданно умер президент Юань Шикай. Всю жизнь предавал, убивал, извивался, змеей проползал между ложью и кровью. Но стал президентом большого Китая (настолько был хитрым, проворным и страшным!). Потом пожелал себе «трона дракона». И вдруг, весь в огне от желаний и планов, кипя лютой злобой, глотая обиды, стоял на террасе, смотрел жадно в небо (но слеп был, не видел того, что на небе!), упал на нагретые солнечным светом широкие плиты огромной террасы и умер, скончался. Не стало Юаня.
Происходило, свершалось, завязывалось, развязывалось. Было. Да, было. Но тоже ушло. И не такие дела уходили. О, нет. Не такие.
В том же 1916 году, находясь высоко в небесах со своим скромным человеческим заданием (война, много дел с непоседливой Турцией!), русский пилот Владимир Росковицкий сообщил в донесении, что увидел через окошко аэроплана огромное судно, лежащее прямо на вершине Арарата. По поводу этого судна уже и до Росковицкого были разговоры. В XV веке писал Марко Поло: «В стране Армении на вершине высокой горы покоится Ноев ковчег, покрытый вечными снегами. И никто не может туда, на вершину, забраться, тем более что снег никогда не тает, а новые снегопады дополняют толщину снежного покрова. Однако нижние слои его подтаивают, и образующиеся ручьи и реки, стекая в долину, основательно увлажняют окружающую местность, на которой вырастает тучный травяной покров, привлекающий летом изо всей округи многочисленные стада травоядных крупных и мелких животных».