Барышня
Шрифт:
– Жидам да интеллигентам наши народные русские глаголы навряд ли изволят понравиться!
Гимназист Мясоедов с красной родинкой над бровью неожиданно появился откуда-то сбоку и теперь смотрел на Дину с ненавистью, словно и не замечал ее красоты. Она отступила невольно.
– Не нравится, да? – брызнув слюной, продолжал Мясоедов. – Не очень-то пыжьтесь! Привыкнете – сразу понравится!
Толстое лицо его налилось кровью.
– Это вы мне? – спокойно спросила Дина.
– Кому же еще? Здесь вы да вот Ванька – одни из евреев!
У Минора задрожал
– Ведь я объяснил же…
– Засунь батьке в жопу свое объяснение! – вкусно захохотал Мясоедов. – Я что, твою рожу не вижу?
– Как вы смеете? – У Дины раздулись ноздри. – Сейчас же извинитесь перед ним!
– Потише, потише, – пробормотал Мясоедов, заметив, что на них оглядываются. – Стихи пришли слушать? И слушайте!
– Черная, потом пропахшая выть! – звенел Есенин. – Как мне тебя не ласкать, не любить?
Дина Зандер оглядела собравшихся. На всех без исключения лицах был один и тот же бессмысленный восторг. Она вдруг вспомнила, как вчера, на уроке, Александр Данилыч Алферов, волнуясь и пришептывая, глуховато читал Пушкина:
Как грустно мне твое явленье, весна,весна, пора любви!Есенин перевел дыхание, голос его стал тоньше, совсем, как у птицы.
Где-то вдали, на кукане реки,Дремную песню поют рыбаки,Оловом светится лужная голь,Грустная песня, ты – русская боль!«Почему обязательно – «русская»? – трезво подумала Дина. – Боль не может быть ни русской, ни китайской. Она же ведь: боль».
– Пойдем, землячок, пойдем от сраму! – засуетился Клюев и под руку, как родного, подхватил злого, огненно-красного Мясоедова. – У нас свои дела, у евреев свои. Мне твоя мамаша покойная говорила: «Глаз, Коля, не спущай с моего Жоржика. Он – парень бедовый!» Пойдем, милый голубь…
Клюев и упрямо набычившийся Мясоедов прошли в ту комнату, где были баранки, и Дина увидела, как Клюев наливает себе чай в большую белую чашку, а потом, вытащив из кармана чуйки бутылку, быстро подливает из нее.
– Минор! – сказала она, обращаясь к потному от унижения Минору. – Пойдемте отсюда. Ведь нас оскорбили.
– Но он в вас влюблен, – угрюмо ответил Минор. – Это он оттого, что вы на него внимания никакого не обращаете. Он такое про вас говорит…
И тут же осекся.
– Что он про меня говорит? – широко раскрывая глаза, спросила Дина.
– У них общество составилось, – забормотал Минор, – они утверждают, что женщина, то есть девушка, должна… ну… лишиться… этой… ну, как?.. девственности как можно раньше, ну, лет, скажем, в десять-двенадцать, как это в Китае и, кажется, в Индии…
Дина Зандер прижала ладони к запылавшим щекам, из глаз ее брызнули слезы.
– Гадость какая! Боже мой!
– Они ни секундочки в Бога не верят, – торопливо добавил Минор. – Я однажды спросил:
– Зачем они вам?
– Ну, как же – зачем? Они очень сильные. Вот я вам по правде скажу: я часто пугаюсь. Папаша придет домой выпимши, наорет на маму, а я, вот еще маленьким совсем был, от ужаса в шкаф забивался, ей-богу! А Мясоедов мне рассказал, как он собственному отцу по физиономии вдарил и – ничего! Еще пригрозил. Так и сказал: «Приду ночью и пырну ножиком». И к женщинам тоже…
Он испуганно посмотрел на Дину и замолчал.
– Что к женщинам? – глядя в пол, спросила она.
– Они и к женщинам такие… тоже бесстрашные… У них главное, чтобы никакого стыда ни перед кем не было.
– Скоты они… – прошептала Дина. – Скоты, негодяи…
– Сначала я тоже так думал… – вздохнул Минор, но не успел закончить начатой фразы.
– Сейчас, мои милые, хорошие, кабыть вы уже поскучнели, мы вас веселить начинаем! По-нашему, по-простому, по-крестьянскому! Что с нас, с голяков, много спрашивать? – дурковато воскликнул Клюев. – Давай-ка, Серега, частушечку, братец!
Золотоволосый «братец» во всю ширину развернул гармошку, белыми нежными пальцами пробежал по клавиатуре.
– Я вечор, млада во пиру-у-у была, – выписывая крендели смазными сапогами, пронзительно запел он. – Хмелен мед пила, сахар куша-а-ала! Во хмелю, млада, похвалялася не житьем-бытьем, красно-о-ой уда-алью!
Клюев выбежал ему навстречу, чуйку скинул на пол, расправил плечи под розовой рубахой:
Ой, пляска приворотная! Любовь-красазалетная!У Дины вдруг сильно закружилась голова. Обеими руками она вцепилась в локоть Минора и закрыла глаза.
– Вам дурно? – испуганно спросил он.
– Прошу вас, пойдемте отсюда, – сглатывая кислую слюну, прошептала она. – Мне что-то действительно дурно…
Мясоедов в наброшенной на плечи гимназической шинели курил на морозе.
– Ба! – воскликнул он. – Мы вам надоели? Куда вы спешите? Ну, что ты уставился, Ванька? Хватай свою даму и быстро – в постельку!
Минор остановился. Дина хотела плюнуть в лицо Мясоедову, но вдруг перестала видеть его: на месте Мясоедова маячило что-то красное, окровавленное, и дым папиросы шел прямо из красного.
– А дама, видать, в положении! – голосом Мясоедова сказало красное. – И кто ж тебя, люба моя, обрюхатил? Сначала сестренку твою уложили, а после, глядишь – и малышка не промах…
Закрыв собой Дину, Минор очень неловко, кулаком, стукнул Мясоедова по плечу.
– Ну, ты это брось! – ласково прошептал Мясоедов. – Ты брось это, Ванька!
И тут же Минор кубарем покатился в сугроб. Дина поняла, что Мясоедов ударил его. Маленький ледяной нарост сбоку, на сугробе, вдруг стал ярко-черным от крови.