Шрифт:
Вячеслав Куприянов
БАШМАК ЭМПЕДОКЛА
Героем сочинения Вячеслава Куприянова является литератор. Поэт Померещенский - собирательный образ оизвестногоп писателя, который в своих произведениях руководствуется изменчивыми символами массовой информации. Это такой писатель, которому опасно издавать собрание сочинений, так как тотчас же выяснится, что никаких собственных мыслей Померещенский не имеет, а если и имеет что-либо относящееся к психической и творческой деятельности, то это по преимуществу впечатления от разного рода встреч и столкновений то ли с людьми, то ли со странами. Поэтому весь текст романа о Померещенском составлен из разного рода ассоциаций, где литератор-современник сталкивается то с историей словесности, которая его удивляет, то со слухами, которые его нисколько не удивляют, то со всякими нелепицами, то с диковинными сенсациями, рассыпанными по всему пространству романа. Текст Вячеслава Куприянова смешной, ироничный, но отнюдь не злой. Он представляет из себя как бы историю современной литературы в кратком изложении ее сути.
Ю. В. Рождественский, академик Российской Академии образования, доктор филологических наук ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА
Мы отважились обратиться к академику Померещенскому
Не знаю, что бы было, если бы меня не было. Так уж у нас ведется, что без вступительного слова значительного лица не выйти в свет неизвестному сочинителю. С тех пор как я себя помню в литературе, я постоянно пишу таковые слова. Благодаря этому у нас возникла самая богатая в мире современная литература. Но все равно у нас пока читателей больше, чем писателей, поэтому мне даже пришлось покинуть мою родную необъятную Сибирь. Наши сибирские морозы сделали невыносимыми мои каждодневные встречи с восторженными читателями. Мои земляки имели обыкновение при встрече со мной снимать свои шапки, при этом еще и разговор предлагали, как правило, неторопливый. Я привез с Аляски меховые наушники, они подключались к плееру, где была кассета с музыкой, на которую я должен был написать слова, чтобы они затем стали популярными. Земляки снимали передо мною свои собачьи и прочие шапки, я в ответ тоже, но у меня от этого не мерзли уши, а у них мерзли. От жалости к их ушам я и уехал в более теплые страны, но и там хожу в шапке, чтобы меня не сразу узнавали. В поисках моей прародины Атлантиды я однажды отправился с острова Крит, куда я был приглашен посетить пещеру Зевса, к семейной жизни которого отношусь с особым уважением, на островок Санторин. В древности это вулканическое образование называлось Стронгили, что значит округп, а древние славянские поселения в немецкой ныне северной Европе назывались орундлингип, то есть окружникип, и я полагал, что и здесь в глуши Средиземноморья ранее обитали славяне. Позже остров именовался Каллисти - окрасивыйп, на старославянском окрасныйп, я хотел убедиться, взглянув на вулканический ландшафт, не стоит ли на вулканах и наша Москва, и не от этого ли уголка южной природы получила свое название Красная площадь в нашей столице? Во всяком случае, в себе я всегда чувствовал гены атлантов. Я взошел на борт многопалубного теплохода оАполлонп, я старался осторожно ступать по его трапам, чувствуя под ногами моего личного Бога. Все пассажирки мне уже казались музами. Отвлекло меня только величественное зрелище исчезающей венецианской крепости в порту Ретимнон. Затем я размечтался, глядя на море, а теперь к делу. Когда мы приближались к архипелагу и проплыли малые острова, похожие на Сциллу и Харибду своими драконоподобными силуэтами, меня узнали две девушки-стюардессы и подошли ко мне.
– Добрый день!
– сказали они по-голландски.
– Добрый день!
– по-голландски ответствовал я.
– Мы, кажется, не ошиблись, - продолжали девушки: - Вы как-то по-русски произносите оДобрый день!п - Вы не ошиблись, подтвердил я, не меняя акцента.
– Так Вы - Померещенский!
– воскликнули обе на своем безукоризненном языке.
– А как Вы меня узнали?
– из вежливости поинтересовался я. Они переглянулись, и одна из них смущенно призналась: - Сейчас, хоть и середина октября, но все пассажиры в шортах, а Вы один в меховой шапке и в смокинге... Я рассмеялся и снял шапку: - Извините, я так загляделся на волны, в глазах моих рябит, я забыл, что беседую с дамами... И тут милые дамы поведали мне, что давно меня ищут, что на оАполлонеп плыл недавно тоже, кажется, русский, ничем не примечательный и не говорящий по-голландски, да и по-гречески тоже, он сошел на берег в порту Тера, сел на осла и с тех пор его не видели, на оАполлонп он не вернулся. Однако после него на борту была обнаружена рукопись, в которой по-русски из всех слов поняли только одно - мою фамилию, из чего и заключили, что написано по-русски. Рукопись решили торжественно вручить мне.
В порту Тера я тоже сел на осла, чтобы подняться по зигзагообразному пути в город, который издали с моря казался белесой порослью грибов. При ближайшем рассмотрении я задумался, строились ли тамошние белые церковки по образцу русских печей, или печи в наших деревеньках воздвигались по подобию этих милых греческих святилищ? На осле я и вернулся на оАполлонп, который, как оказалось, построен был в Японии. Я задумался о Японии, горе Фудзи и компьютерах, и так и не ознакомился с рукописью в полном ее объеме. Но я считаю себя не вправе скрывать от общества любые обо мне свидетельства, пусть даже самые вздорные. Естественно, я не несу ответственность за уровень художественности этого очевидного вымысла и надеюсь, что никто не отважится принять свидетельства автора за достоверные, я во всяком случае не припомню встреч с таким человеком, возможно также, что он не показался мне настолько значительным, чтобы запечатлеться в моей избирательной памяти. Сопровождая это сообщение в печать, я оставлю все высказывания заблудившегося на осле автора на его совести, и полагаю, что, если у него есть совесть (не у осла, а у автора), то он обязательно отыщется и больше не будет терять свои рукописи.
Проф. др. Померещенский
Кижи -Ретимнон -Гераклион -Франкфурт-на-Майне -Лас Палмас -Кунцево -Эдинбург -Кострома -Переделкино. * * *
– Нет такого человека в природе, - зло сказал поэт Подстаканников, когда в телевизионном интервью его спросили, что он думает о Померещенском.
– А если есть, - дополнил он, - то их по крайней мере двое!
Я долго не мог забыть эту таинственную фразу, прерванную, к сожалению, рекламой французского супа из крапивы. Чем дальше я удаляюсь по времени от своей замечательной встречи с Померещенским, тем больше событий оживает в моей памяти, которая несколько пострадала при свидании с великой личностью. Я еще спросил тогда: - А как Вы относитесь к творчеству Вашего знаменитого коллеги Подстаканникова?
– Какой он мне коллега, - откликнулась личность.
– оПодп стал знаменитым, написав многим настоящим, так сказать, знаменитостям письма, а потом опубликовав их. Мне он тоже писал. Но я ответил ему так, что он постеснялся включать мой ответ в свои сочинения. Я написал ему следующее:
Дорогой Митрий Комиссарович!
Я получил Ваше нелюбезное письмо. Я его не читал, но оно мне понравилось. Вы хорошо пишете письма, но я пишу лучше. Лучше я напишу еще одно письмо, чем прочитаю Ваше. Вы приложили к письму Ваши многочисленные стихи. Я их не читал, но они мне понравились. Так как я все равно пишу стихи лучше Ваших, а главное короче, я лучше напишу несколько своих коротких, чем прочитаю одно Ваше.
Пишите еще.
Ваш канд. наук Померещенский.
– Как!
– воскликнул я, - почему же кандидат, Вы же доктор!
– Я тогда был еще кандидат, - скромно ответил доктор.
– Доктором я стал позже, когда написал докторскую диссертацию о творчестве Митрия Комиссаровича, я и защитил ее от тех, кто, так сказать, ничего не слышал об этом творчестве и готов был подвергнуть его нападкам. Я там написал, что Митрий Комиссарович станет особенно популярным за полярным кругом. Почему за полярным, спросите вы. Потому, что понадобится целый полярный день, чтобы ознакомиться с подобным творчеством, а потом понадобится целая полярная ночь, чтобы отойти от мук сопереживания с этим, так сказать, творчеством.
– Диссертацию Вы защищали тоже за полярным кругом?
– спросил я, а может быть, мне только сейчас кажется, что я спросил, но он тогда определенно ответил:
– Я бывал неоднократно за полярным кругом, как за северным, так и за южным, чтобы прочитать оттуда свежие стихи тем, кто будет смотреть на меня через телевидение, находясь, в отличие от меня, в тепличных, а не в экстремальных условиях. Меня везли туда на самолете, потом на санках, причем санки тоже везли мои читатели, а не собаки, так как собакам не нравилась моя шапка. Хотя некоторые породы собак - благодарные слушатели... Да, хороший был народ, комсомольцы, энтузиасты, романтики, диссиденты... А диссертацию я писал в одном из университетов Калифорнии, так как в Московском университете только удивились и сказали, что слыхом не слыхивали ни о каком Подстаканникове. Сейчас их интересуют, так сказать, другие темы, например, оСтранствия Одиссея и пути первой русской эмиграциип, или оСтранствия Гулливера и пути третьей русской волнып...
Здесь я, кажется, не мог не вмешаться в его прямую речь и спросил, как же он на это не откликнулся, ведь он же прошел всеми этими путями.
– Да, я прошел этими путями, могу смело заявить, что маршруты Одиссея не пересекаются, так сказать, с направлениями Гулливера, а что касается третьей волны, то она и привела меня на тихоокеанское побережье американского континента. Там и приняли с восторгом тему Подстаканникова и Гомера.
Я ослышался, подумал я, при чем здесь Гомер и столпы нашего бывшего подпольного авангарда, но профессор тут же предупредил мое недоумение. Гомер, как известно из предания, был слеп. У Подстаканникова, напротив, слеп читатель. О Гомере спорят, сам ли он написал оИлиадуп и оОдиссеюп. Подстаканников все свое, так сказать, пишет сам, хотя некоторые другие столпы утверждают, что он списывает с безвестных опытов несправедливо забытого поэта Стаканникова. И последнее: Гомера мы знаем по переводам Жуковского и Вересаева, что только отдаляет нас от оригинала, а Подстаканников пишет на своем, ему родном и нам близком языке, а это приближает нас к оригиналу. Отсюда напрашивается вывод, так восхитивший моих калифорнийских оппонентов: Гомер абсолютно ни в чем не зависит от Подстаканникова, а Подстаканников ни в чем не повторяет Гомера. Я слушал, затаив дыхание. Вообразите себе человека довольно высокого даже тогда, когда он сидит, тонкого, даже когда на нем модный пиджак с широченными плечами, долголицего, почти безволосого, при этом то и дело то снимающего, то надевающего меховую шапку на безволосую голову, у которого глаза были некогда серые, но от чтения стали красные - таков Померещенский. Не только шапку, но и очки при разговоре он то и дело меняет, вспоминая разные истории, связанные с приобретением или потерей очередных очков. По выражению усталых от чтения глаз можно различить, какие на нем очки: от близорукости или от дальнозоркости. Взгляд при этом старался бить в собеседника, что называется, без промаха.
– Да, Гомер, Гомер, - задумчиво произнес профессор.
– Американцы во время моей защиты очень просили, чтобы я им еще что-нибудь рассказал о Гомере, ведь на защиту пришли знатоки не только русской, но и мировой, так сказать, литературы. Некоторые из них потом вспомнили, что видели в кино, как какой-то свинопас расстрелял из лука коварных женихов, как здорово, оказывается это и был Одиссей. Кстати, о литературных заимствованиях и влияниях, хотите, я попрошу Вас угадать, кто написал это?