Башмак Эмпедокла
Шрифт:
* * *
Назад, мой читатель! Не спешите провожать в историю нашего героя. Да и на мороз провожать его рискованно, не успеешь моргнуть, как он выпорхнет где-нибудь под солнцем Аравийской пустыни, но в оазисе, но среди пальм, чья горделивая осанка напоминает нам вдохновенное вечное перо. Наш герой неисчерпаем, как атом, а его тоска по пальме, стремление от дерева к саду, от сада к дремучему лесу, этот побег от одиночества к шуму вселенского карнавала, все это вело его к проповеди массового искусства, апофеозу братства всех полуграмотных. Он мечтал в своих ранних эссе о том времени, когда вслед за братьями Гримм, за Гонкурами, все люди станут братьями и все будут сочинять. Ведь создали же братья Люмьеры такое счастливое положение, что все неграмотные стали братьями по кино. Но Померещенский проповедовал другое, грамотное направление - жалобизм. Пока братья недовольны друг другом, они все вместе пишут одну книгу великую книгу Жалоб, которая в отличие от тибетской оКниги мертвыхп никогда не может быть завершена. Доступ к этим книгам был затруднен, их прятали, их не выдавали, а на пишущих пытались оказывать нажим, утверждая, что точное название такой книги - книга Жалоб и Предложений, поэтому, пожалуйста, пишите побольше предложений и поменьше жалоб. Однако жалобы оказались сильнее предложений, что и стало в результате зародышем гласности и началом нового мышления. Успех жалобизма связан с едой, почти по Бертольту Брехту, сначала жратва, потом писанина. У кого наоборот, те считаются профессионалами. Суть же направления в том, чтобы тон задавали любители, то есть массы. Жалобизм был истоком многих современных течений, хотя и уходил своими корнями в глубокое прошлое как словесности, так и общественного питания. Померещенский утверждает, что в этом движении впервые после призыва пролетариев в литературу осуществлено творчество всего народа. Это подтверждают примеры:
...Я заказал себе незатейливый континентальный ужин - салат из брюссельской капусты, суп-пюре из креветок, бараньи мозги, жаренные в сухарях и бокал шабли. Официант с лицом корабельного стюарда ответил, что мозгов в сухарях, кроме моих, здесь не найдется, а потому подать мне могут только дежурное блюдо, куда входят щи суточные, кура отварная вчерашняя и фирменный напиток. Что за фирменный напиток? А такой, какой у нас все пьют. Я был не в силах противостоять и хамовитости официанта и собственному унизительному чувству голода, и попросил принести то, что есть. Но как только мне поставили щи суточные, они вдруг начали стремительно испаряться вместе с крепким запахом, точно также и кура вчерашняя, едва приспустившись на стол, завертелась и обратилась в жалкую цыплячью кость. В свою очередь фирменный напиток сам по себе булькнул, выпятился из стакана и тут же обратно в стакан плюхнулся, будто кто-то воздушный плюнул туда. Тут я и понял, что это значит, когда часто повторяют в этой земле - несолоно хлебавши. Я расплатиться был вынужден не столько под угрозой физической силы, а скорее силы нечистой, какой мне показались потянувшиеся ко мне руки официанта и подоспевшего ему на помощь повара, тут я догадался, зачем в этом заведении вообще повар. Ухожу писать продолжение оРоссии во мглеп. Другая запись более сбивчива, почерк слабый и неровный, как будто перо писало само без достаточного нажима: ...Я не нашел поблизости ничего более приличного, вот и заглянул сюда. А как я очутился здесь, где трудно найти что-нибудь приличное, известно едва ли даже моему Создателю. О, мой Создатель! Я думал, что ко мне отнесутся здесь не как к обычному посетителю, ведь я известен всемирно. На мое удивление, разбитной малый, разносивший с большой неохотой скудные кушанья, не обратил на меня ни малейшего внимания, когда я занял место за пустующим столиком. Я попытался объяснить ему жестами, как Робинзон Крузо дикому Пятнице, что мне от него нужно, не мог же я обращаться к нему по-английски, я уже давно понял, что я не на острове. Мои жесты остались без ответа, в отчаянии я схватил малого за полу засаленной жакетки, когда он пробирался мимо, но он только пошатнулся, это никак на него не подействовало, так как он и без этого шатался. В это время вошел господин в котелке и с тростью, сел как раз напротив меня за столик, не удостоив меня даже взглядом, он обратился к малому с какими-то междометиями, и тот нелюбезно завернул к нему.
...Празднуя нашу сокрушительную победу над командой оСтреноженные кентаврып, мы тарелки перебили на счастье и от избытка радости, едой и питьем довольны, за что выражаем благодарность охране, персоналу и поварам ресторана оКосмосп. Просим простить за осколки. Все оплачено нашими болельщиками. Подпись: игроки команды оПучинап, всего одиннадцать подписей, одна из них крестиком (левый крайний).
...Совершив вынужденную ночную посадку на этом необыкновенном небесном теле, мы с гордостью и горечью обнаружили здесь груду осколков в таком далеком и унылом углу космоса. С гордостью, ибо приятно сознавать, что и здесь уже побывали наши гуманоиды. С горечью, ибо от их величественных кораблей остались одни белые осколки. Мы еще вернемся сюда на поиски наших пропавших без вести предков! Подпись: экипаж летающей тарелки ? 794652138046291004 -Х. Таковы извлечения из некоторых книг, написанных нашими братьями по разуму. Эволюция этих книг проста, от бедности языка и жизни к богатству языка и жизни. Одна из первых жалобных книг - оБедные людип - была написана тогда, когда еще были бедные, поэтому и писал ее всего один человек. С прогрессом человечества появилась такая знаменитая книга, как оБогатые тоже плачутп, автор которой уже не важен. Зато важно, что в ней объясняется простым языком то, что было уже видно невооруженным глазом на посиневшем от слез экране. Становясь все богаче и богаче, массы пишут все меньше и меньше жалоб, и все меньше обращают внимания на писанину бедных, все еще грамотных. Зато на пути к богатству массы все больше пляшут и поют. Пение более ограничено для масс, чем писанина. Если подумать хорошенько, то как могут водить одним пером дюжины, сотни и тысячи, не говоря уже о миллионах. А музыка масс возникает как бы сама собой, давая выход не унылой жалобе, а всеобщему ликованию. Вначале кто-то начинает пыхтеть, сипеть, повизгивать, хрюкать, жужжать, лепетать, квакать, улюлюкать, крякать, квохтать, кукарекать, выть, ухать, мяукать, причмокивать, урчать, гундосить, фыркать, ржать, блеять, тявкать, шипеть, каркать, икать, гоготать, рявкать - и тому подобное, и все это вызывает безусловное неодобрение окружающих. Но если огромное скопище окружающих само подхватит это великолепное начинание и тоже будет всем скопом хохотать, свистеть, стенать, кашлять, картавить, цокать языком, скрежетать зубами, щебетать и при этом считать - до двух, до трех, еще лучше до двух и трех тысяч, а потом в обратную сторону, считая при этом, что каждое выкрикнутое число является иррациональным, - экстаз будет полным. Чтобы все это действо упорядочить, надо подключить электричество, упаковав его в микрофон. Один из народа берет этот микрофон в свои руки и подносит его к своему рту, усиливая свои звуки настолько, что все остальные воспринимают их как свои. И тут к звуку подключают свет, который высвечивает обладателя микрофона, дают ему вид, блеск, мерцание, сияние, и это еще усиливает его (или ее) слияние с массой, помогая ей хлопать в ладоши и топать ногами. Таким образом пение соединяется с танцем, состоящим из двух па - ерзания и подскакивания, так как танцевать чаще всего приходится, сидя всей массой на стульях. Любой из таких исполнителей дает слушателям чувство уверенности в том, что и он исполнитель. Но кроме исполнителей, многочисленных в массовом искусстве, существовали и выдающиеся сочинители в этой новой для забывчивых области. Первым здесь был, конечно, Померещенский, который свои личные жалобы называл любовной лирикой, он давно закрыл эту тему своим нашумевшим сборником оВызываю любовь на себяп. Другой нашумевший сборник - оМоя любовь обрушилась на всехп - это уже гражданская лирика. Затем поэт углубился в поиски нового жанра, который бы обладал достоинствами как поэзии, так и прозы. Свои опыты он начал с исполинских стихов, его оГигантские шаги в незнаемоеп продавались в спортивных магазинах, были они в двух томах, и первый том был приспособлен для левой, а второй для правой руки - специальный был переплет с захватом, книги эти охотно брали борцы и тяжелоатлеты. В первом томе поэт признавал себя фанатичным продолжателем футуризма, во втором он неистово отрекался от футуризма. А исполинскими стихи эти были еще и потому, что каждое слово занимало в них отдельную строчку:
В
левой
руке
том,
в
правой
руке
том,
левой
ногой
топ!
правой
ногой
топ!
И
дело
все
в
том,
чтить
стихи
мои
чтоб!
и т. д. Поэт гордился, что его книгами размахивают сильнейшие люди планеты. Но узкая строчка не долго тешила поэта, он перешел к сверхдлинной, тогда его книги стали издавать в форме вымпелов, если их насадить на флагшток, то как левые, так и правые могли идти с ними на манифестацию. Все эти опыты вызвали к жизни исследования, в корне изменившие поэтику. Стали считать, что, если ширина текста почти не отличается от его высоты на отдельно взятой странице, то это проза, а если ширина во много раз меньше высоты, то это поэзия. Если ширина больше высоты, то это сверхпроза, например, такой текст: ПРИБЫЛ СКОРЫМ ПОЕЗДОМ ВСТРЕЧАЙ САМОЛЕТОМ ОБЯЗАТЕЛЬНО ЦЕЛУЮ ПОДРОБНОСТИ ЗАКАЗНЫМ ПИСЬМОМ ЖЕЛАТЕЛЬНО НА ДЕРЕВНЮ В ГОРОД и т. п. Исследователи Кронштейн и Шпиндель в своей монографии оШтрихи к истории введения в определение предметап доказали, что именно Померещенский первый использовал в качестве стихотворной строки сверхпрозу. Померещенский же был одним из первых, кто согласился с этим доказательством. Но надо было идти дальше, и поэт стал писать, исходя из сверхпрозы, но не столь по-исполински, как прежде, а все короче и короче, после чего появились не только критики, но и читатели, которые смогли все это дочитать до конца. Исследователи в новой монографии доказали, что, таким образом, он обратил сверхпрозу в сверхпоэзию. Поэт и с этим согласился, а так как в его новых опытах была обнаружена так называемая тихая глубина, тихий омут, он сам окрестил свое новое направление омутизмом, что и пришло на смену жалобизму. В музыкальной среде поэт был давно известен как потрясатель основ. Когда тот писал свою сверхпрозу, многие известные композиторы говаривали, что будь кто-то из них Вагнером, они бы обязательно к его сверхпрозе написали музыку, это было бы большой честью для них и обещало бы немалую выгоду, ведь поэт выступал в основном на стадионах, за рубеж его приглашали читать в римский Колизей, в древние цирки Малой Азии, читал он и с пирамиды Хеопса, откуда его не было слышно, зато видно - показывали по телевидению через спутник, при этом комментатор утверждал, что читает он стихи, написанные им по-коптски, отчего нет смысла озвучивать передачу. Готовился он читать и на аэродромах, для чего уже переоборудовали Орли под Парижем - Пикассо готовил эскизы специально для этого, а американцы перенесли в аэропорт Кеннеди Статую Свободы, сделав в ее рту отверстие для головы поэта, который должен олицетворять свободу в прямом и переносном смысле - давать ей лицо. Статуя мешала взлету и посадке самолетов и ее вернули назад на Гудзон, не дождавшись лично Померещенского - не дают свободы, прошел слух. А он тем временем сидел в Байконуре в ожидании запуска в космос, но тут новое мышление привело к распаду имперского сознания, поэта от запуска в космос временно отстранили, ибо стало неясно, какую часть суши он представляет. Но музыка, как и прежде, не знала границ, поэт от сверхпрозы шагнул к сверхпоэзии, за которую сразу и ухватились композиторы. Большинство из них шло простейшим путем: поэт - потрясатель, поэтому класть его надо прежде всего на ударные инструменты. Скажем, берем литавры: как только в сверхпоэтическом тексте появлялся ударный слог, так тут же удар в литавры: чвяк! И раз за разом: чвяк! чвяк! чвяк! А там, где кончается сверхстрока и появляется что-то вроде рифмы, там ударник: бум! Очень это нравилось молодежи и охраняющей ее конной милиции. Услышав имена композиторов, обратившихся к его творчеству, и не найдя среди них себе известных, поэт обвинил композиторов в сальеризме. Сумбур вместо музыки, заявил он. Но потом он оттаял, когда после музыки пошли банкеты, и на одном из них открыто высказал свое отношение к благозвучию. Прежде всего он позавидовал музыкантам. Вот он, поэт, не может своими словами переписать ни Ивана Баркова, ни Демьяна Бедного. А тут любой композитор может положить и Шекспира и Микеланджело на свою - на свою!
– музыку. Вот вам, пожалуйста: я и Шекспир, я и Микеланджело! На Пушкина до сих пор кладут! Когда же композиторы устыдились, поэт воскликнул: и это хорошо! Композиторы воспрянули, а поэт продолжил: но вот что плохо... И стал объяснять, как неудачно положили на музыку именно его. Никакой Вагнер не мог оркестром так заглушить слова, как заглушили его слово, между прочим, известное всему передовому человечеству наизусть. А как?
– а как?
– закричали композиторы. А так, продолжал поэт. Перво-наперво было слово. Мое слово. А что такое музыка? Музыка - это сочетание приятных звуков с не менее приятной тишиной. Так вот эту тишину надо сделать достаточной для того, чтобы в нее влезло мое слово. А если музыкальную тишину еще чуть-чуть продлить, то это слово не только можно произнести, но и пропеть. А уже в промежутках между словами - пожалуйте, инструмент, барабан или гобой. Кто успеет, подсказал кто-то. Э, нет, поднял Померещенский свой указательный палец, не кто успеет, а кому по партитуре положено. Какой тут шум произошел, аплодисменты и топот: все композиторы побежали по домам, к своим нотным тетрадкам. Книги поэта, конечно, были у каждого в домашней библиотеке. Некоторые работали на глаз и на слух, некоторые тщательно измеряли длину каждого слова линейкой, прежде чем втиснуть его в музыкальную фразу. Так начиналась массовая омутизация тишины. Однако вся эта музыка была только сопровождением для массового театра будущего, здесь Померещенский считал себя продолжателем дела Хлебникова и Крученых, режиссером Солнечной системы и драматургом туманностей, едва видимых с Земного шара. Новый театр выходит на площади, увлекая за собой зрителей и сметая с пути зевак. Переходя все границы, он становится театром военных действий. Выходит из моды пословица - когда говорят пушки, музы молчат, ибо муза массовых зрелищ охотно делится с народом пушечным мясом, особенно в периоды затруднений с обычной едой. При этом уходят в прошлое великие сражения как дорогостоящие, сегодня мы не увидим ни Куликовской битвы, ни Бородинского сражения, ни Ватерлоо, ни Курской дуги. В прежних баталиях зрителей было гораздо меньше, чем непосредственных участников, потому их и не пускали из-за громоздкости на телеэкран. Современный театр военных действий более локален, более обозрим, само количество зрителей на много порядков превосходит число действующих лиц конфликта. А чтобы так называемый зритель не вмешивался в конфликт, подобно взбесившемуся болельщику на стадионе, телевизор как бы арестовал массы и рассадил их по одиночным камерам собственных квартир. Таким образом очень хорошо театрализуются массовые игры, например, бег наперегонки по Земному шару. Россия бросается догонять Америку, которая ведет себя при этом как самоуверенная черепаха, презирающая бегущего за ней Ахиллеса. Америка отмахивается от русских своими фильмами ужасов, тут-то и замирают на бегу изумленные русские. Опомнившись, русские запускают в обратную сторону ленту истории, тут же оказывается, что еще при княгине Ольге русские были впереди американцев, которых тогда еще просто не было. Только при князе московском Иване III некие испанцы в погоне за Индией наткнулись на эту Америку, тогда как Москва уже догнала Ярославль, Новгород, Тверь, Вятку и Пермь. Заглядывая в последующие дырки истории, мы можем увидеть, что, прежде чем догонять нынешнюю Америку, русским, если не часто оглядываться, следует еще, обогнув Африку, догонять Индию. Не менее увлекательная игра в прятки. Для этого строятся бункера, мавзолеи, лабиринты, где проворные власти могут долго скрываться как от чужого, так и от своего народа. А для народа лучший способ спрятаться от правительства, это пробраться в само правительство и играть в нем роль государственной деятельности. Когда народ хочет прямо высказать свое мнение о власти, он начинает громить средства массовой передачи мнений. Иногда народ начинает сознавать себя народом, когда ему удается надежно спрятаться от другого народа. Россия прячется за Союз советских социалистических республик. Европа прячется за Россию от Азии. Иван Грозный прорубает окно в Азию, затем Петр Первый прорубает окно в Европу, рубят, конечно, с плеча, щепки от постройки окон летят в разные стороны. Если оба окна открыты, Россию продувает, то Германия дует в Японию, то Япония дует в Голландию. Потому России часто не везет с урожаем пшеницы: даже если урожай неплох, на сквозняке между западом и востоком его выдувает. И все смешивается: все смешалось в доме Романовых, все смешалось в Белом доме. Театр уступает место живописи, меняются декорации, тон в искусстве задают вечные передвижники. Переход Суворова через Ледовитый океан. Перелет Чкалова через Альпы. Бурлаки пишут письмо запорожскому султану. Иван Сусанин на сером волке. Парад планет на Красной площади в Москве. Глядя на человека массы, Земля что-то в себе постоянно прячет, как сумчатое существо. Возможно, прячет от этого человека какую-то новорожденную Землю. Так чуткая Земля сама становится редким животным, которое водится еще только в Австралии. А пока мы еще мирно любуемся ландшафтами, которые сохранились только потому, что удобны для возможных сражений; еще текут реки, пока незримые войска решают, на каком из берегов построить оборону. Еще шелестят дубравы, где может спрятаться засадная конница. Величаво вздымаются горы, где за каждым камнем может укрыться снайпер. Гармонично переливается под солнцем бесконечный океан, таинственный суп из подводных лодок. В этих мировых декорациях разыгрывается внушительная пантомима. Да здравствует стрельба из пушек без пушек! Возводятся неприступные воздушные замки, ставятся потемкинские деревни для поднятия сельского хозяйства, строятся города Солнца, чтобы затмить солнце разума, солнце еще нужно только для того, чтобы остановить его на время битвы. Корабли с грузом еще не затонувших сокровищ плывут в грядущее, ориентируясь по звездам мирового экрана. Еще не всплывшие материки репетируют встречу с трудолюбивыми колонизаторами. В ожидании этого всплытия годами кружат над акваторией самолеты с терпеливыми десантниками. А у себя дома в самом дорогом городе мира, или у себя на даче, полученной за удачно сказанные и вовремя слова, или в континентальном отделе дружественного к нему государства сидит и пишет обо всем этом когда-то простой человек, когда-то бунтующий непризнанный одиночка, когда-то студенческий лидер, выгнанный из кулинарного училища за неуспеваемость по военному делу, потом профессор литературного института, который так увлекся преподаванием, что даже сам решил закончить означенный институт, короче, сидит и пишет сам Померещенский, пишет в газету, вот он и газетчик, пишет для журнала, вот он и журналист, вот он служит народу, а вот он его учит.
* * *
К моментам учительства можно отнести работу Померещенского по созданию нового гимна, который можно будет петь при подъеме нового нашего флага и в других необходимых случаях государственной жизни. Наш автор уже участвовал в корректировках прежнего гимна, когда надо было менять взгляд на того, кто нас вырастил, кто и на какие подвиги нас вдохновил. Работая над новым гимном, Померещенский исходил из того, что наша родина - это огромный остров сокровищ, которые надо найти и не допустить к ним пиратов. Такова задача, так и появились первые строки гимна:
Эй, Президент, разворачивай парус,
Йо-хо-хо, пусть ликует мэр.
Одних заела совесть, других сгубила старость,
Пусть тот, кто жить умеет, нам подает пример.
Йо-хо-хо, и т. д. и т. п.
Президент, которому дали гимн на подпись, взял было в руки перо, но подумал: доверяй, а проверяй! Проверив, он отложил гимн со словами: - У нас нет и не должно быть узников совести! Советники Президента по физической культуре и отдыху не пришли к единому мнению, отдавать ли гимн на доработку, или вообще не связываться со словами, если есть хорошая музыка. Политически активные писатели тут же решили, что Померещенский впал в немилость. Во дворе Дома литераторов жгли мусор, едкий чад распространялся до площади Восстания и доходил до Американского посольства. Пошли слухи, что сожгли чучело Померещенского. А в Малом зале Дома литераторов устроили настоящее судилище, говорили о пиратстве Померещенского, не в том смысле, что он использовал пиратскую песню для нашего гимна, а в том, что сам этот поступок имеет пиратский характер. Небывалый в истории случай: самого оригинального в мире поэта попытались обвинить в плагиате! Померещенский умело защищался, заявив, что его гимн является творческим переосмыслением народных песен о Стеньке Разине и философии Фридриха Ницше с поправкой на критику ницшеанства Николаем Федоровичем Федоровым. Все присутствующие сделали вид, что не поняли этого аргумента, а противники Померещенского иезуитски заявили, что они и не имели в виду текст, а лишь музыку, созданную в сталинское время для фильма оОстров Сокровищп, где кроме всего прочего идеализировались разбойники. Тогда Померещенский потребовал перенести собрание в Большой зал, который был и так переполнен, поскольку в нем происходила встреча московских избирателей с Далай-ламой XIV. Сделав дружеский знак Далай-ламе, Померещенский взошел на сцену и торжественно пропел свой текст на известный всем мотив старого гимна, для чего ему лишь понадобилось добавить несколько слогов в припев ойо-хо-хоп. Публика в Большом зале поднялась и подхватила гимн, и Далай-лама, со своей очаровательной улыбкой, тоже подпел, хотя и по-тибетски. Так скандалисты были посрамлены, а народ, несмотря на официальное непризнание, как пел, так и поет этот гимн во всех церемониальных случаях. Разобраться с сочинениями Померещенского не так-то просто. Сам автор в газете оНочной портьеп объявил, что хочет в своем собрании соединить идею актуальности с идеей потенциальности. Каждое произведение будет актуальным, а число томов потенциально бесконечно. Впервые в истории литературы собрание сочинений выйдет за пределы натурального ряда. И действительно, вышло два первых тома, потом том, обозначенный как квадратный корень из двух. Тайну этого тома разгадал школьник-вундеркинд из Калуги, он доказал, что, если в первых томах провести диагональ из левого верхнего угла страницы в правый нижний, то перечеркнутые слова составят содержание искомого тома. Затем были обнаружены тома - минус первый и минус второй, это расшифровали читатели, даже давно окончившие школу: положительные герои первых томов стали отрицательными, и наоборот, а персонажи нейтральные изменили свой пол на противоположный, так что если в первом томе муж изменял жене с проституткой, то в томе минус первом жена изменяла мужу с политическим деятелем. Критика тут же завопила, прием не нов, вспомнили набоковскую оЛолитуп и обращенный сюжет у Марио Варгоса Льосы с любовью маленького лоботрясика к своей милой мачехе. Но отечественный читатель обнаружил для себя много нового, с нетерпением ожидая очередных томов, обозначенных в проспектах дробными и иррациональными числами. Тираж некоторых томов был объявлен исчезающе малым, некоторые выходили в твердом переплете и продавались только за твердую валюту, в иных были только начала, в других только концы, но счастливые. И никто не мог сказать, сколько появилось тринадцатых томов, где шел роман о революционерах оТребуем уравнения с неизвестнымип, по слухам эти тома различались прежде всего только названием планет, где совершались мировые революции; поскольку революции не удавались на одной, отдельно взятой планете, революционеры покидали
* * *
Возвращаясь к художествам, читаем у Померещенского, что его подземные жители то там, то сям высовывались из-под земли и были видимы только по пояс, а что ниже, можно было только воображать, вот и дало воображение жителей поверхности - кого бы вы думали?
– кентавров и русалок, из чего можно, однако, заключить, что внутри все-таки были существа обоих полов, а почему именно женщины появлялись в воде, то это объясняется их занятием стиркой, откуда и любовь к купаниям, а из подземных источников немудрено уже вынырнуть где угодно. О подземных каналах и реках писал еще Плиний. А почему подземные потоки Ахерона, Коцита, Пирифлегетона и Стикса считались в античности жуткими реками загробного мира, угадать нетрудно, ведь если из-под воды еще можно вынырнуть, то уже под воду нырнуть так, чтобы живым доплыть до подземного царства, это никому не удавалось. Проницательный Платон полагал, что в земных недрах есть пустоты, заполненные либо водой, либо огнем, либо душами умерших, но путешественником великий философ не был, и это наше счастье, что он не собрался сам проверять свои умозрения, иначе бы мы лишились столь великолепного объективного идеализма. Тем временем из-под земли на землю выходили неведомые народы, то гиксосы, то гунны, то скифы, их встречали как свирепых кочевников более благополучные этносы, терпели поражение, мучились вопросами: за что? А кочевники так же неожиданно, как появились, исчезали. Куда? Да назад, под землю, в ожидании предсказанных ими же новых потрясений и ужасов, которые они подготавливали соответствующей подпольной литературой. Да-да, это был второй после Атлантиды, но куда более мощный источник овладевающей умами словесности. Мы сразу начинаем предполагать известные сочинения - романы оЧто делать?п или оКак?п, может быть, даже оПротоколы сионских мудрецовп, но на самом деле это были ежедневные и еженедельные газеты, иногда коллективно написанные киносценарии. Но главным изобретением, правда, довольно поздним, было кабельное телевидение. Когда на поверхности еще был каменный век, внутри уже кипел век железный. Там изготовили подкову, вынули наверх, подковали конницу, ясно, что только хорошо подкованная конница может постичь достаточные расстояния. Так ускорялся ход истории, а чтобы утвердить относительность не только пространства, но и времени, выходцы из глубин изобрели еще и оковы. Наиболее способных к сопротивлению всяким там темным силам буквально сковывали по рукам и ногам, а это замедляло ход истории. Гениальным изобретением стали решетки и клетки, клетки появились как момент осознания своей заключенности, ограниченности, только изнутри можно было ее прочувствовать, вот ее и выносили как идею внутренние обитатели, подарив ее внешнему миру как реальность, данную в ощущении тем, кто в нее посажен. Решетки способствовали равномерному ходу истории, ибо за ними сидели негодяи, преступники, замедлявшие этот ход, и всяческие еретики, революционеры, замышлявшие ускорение развития человечества. Как же так, возникает вопрос, бывшие революционеры, сами подпольщики, а изобретают нечто, отчего будут страдать настоящие бунтари на поверхности планеты? А разве можно вообще как-то обуздать неутолимую жажду познания, которая питается лишь сама собою, ведь первооткрыватель с одинаковым восторгом вопит - Эврика!
– если он ооткрываетп клетку, и если он открывает Америку, или открывает публичный дом как вечный двигатель человеческого несовершенства. Стоит ли упоминать изобретение атомной бомбы? Правильно, не стоит, но наводит на некоторые размышления упрямая страсть продолжать именно - подземные - ядерные испытания. Хватит, хватит! Неужели нечем более заняться под землей? Наш знаменитый сочинитель такое занятие находит. Философ Эмпедокл, приравнявший себя к богам, бросается в кратер Этны. Немудрено сгинуть, но мыслитель только теряет сознание, оно возвращается к нему, сначала смутное философское: он ощущает темную, хладную влагу, сокровенное твердое начало мира, что-то горячее и лучезарное, наконец, необъятное небо, и тут-то возвращается к нему обычное сознание, так как небо-то с овчинку! Вглядевшись в клочок бессмертной выси, Эмпедокл убеждается, что назад ему не выбраться, и он в отчаянии швыряет свой сандалий в сторону сияния дня. Но вспомнив, что мироздание сферично, он решается углубиться в сферу, тем более что огненный корень ветвился совсем рядом, обдавая его своими жгучими парами, выжигаемыми из богатых серой подземных ключей. Но вот возник совсем рядом вход в лучезарный грот, откуда тянуло прохладой и волшебным светом, столь не похожим на возлюбленный Эмпедоклом солнечный свет. Пусть это будет моей смертной тропой, кратчайшей, ведущей к бессмертию, воскликнул философ. Тусклый запах серы сменился ароматом тополиной рощи, хотя рощи не было. Вход расширялся, манил седым и тихим сиянием, и как только внимательный взгляд приноровился к новому свету, Эмпедокл увидел, что свет исходит от бабочки, которая ведет его за собой, подобно ожившей в подземелье звезде. Она летела медленно по известному ей пути, то удаляясь, то возвращаясь к осторожно идущему Эмпедоклу, а ступать по скользким каменьям было нелегко, особенно жаль было выброшенного башмака, так как босая ступня едва могла ступать по раскаленной россыпи. К счастью почва довольно скоро остыла, было уже приятно ощущать дорогу, которая явно вела куда-то в глубь, хотя уклон оставался невеликим. Не в аид ли я влеком, не встретил ли меня трехглавый пес Кербер, жив ли я, - подумал Эмпедокл, и в это мгновение бабочка исчезла, но свет не угас, а разлился в глубоком гроте, потом поднялся, высветив свод, и на пути Эмпедокла возникла, словно из темного воздуха фигура - уж не владыка ли ада совлек с головы свой шлем-невидимку? Фигура шагнула вперед и сделала приветственный жест рукой, а затем торжественно произнесла: мир тебе, идущий на Олимп через наши глубины! Ну вот, не без грусти подумал Эмпедокл, в аду меня уже ждут. Кто вы?
– спросил он, возвышаясь над фигурой, которая смахивала на добродушного гнома из сказки, отнюдь не на злого кобольда. Я - воспитатель бабочек, смиренно промолвил гном, - как довела вас наша Прозерпина?
– Персефона?
– переспросил Эмпедокл. Персефона, - подтвердил гном, Персефона, если уж сохранять греческое имя, но, увы, классификация бабочек осуществляется на латыни, и вела вас бражник Прозерпина. Вы обратили внимание на оливковое сияние, исходившее из вершин крылышков, и на охряно-желтый подсветок, струившийся с закрылий? Ведь вас это изумило, не правда ли? А все на самом деле просто: бабочки, воспитанные нами, все светятся своими цветами, это освобождает нас от необходимости изобретать электричество. Вы не верите? Ах, для вас, так тонко понимающего природу света, это не будет головоломкой. Между тем воспитатель бабочек взял Эмпедокла под руку и повел его вдоль галереи, где светились отдельные пещерки, словно кельи, где трудились темные фигуры над чем-то светлым: в их пальцах что-то мерцало и трепетало, и воспитатель неторопливо толковал происходящее. Прежде всего нам как-то надо было искать кратчайшие выходы на поверхность, и мы обратили внимание на то, что именно бражник Прозерпина - лучший проводник по подземному миру. Да-да, дочь Цереры, или если хотите, Деметры. Ведь вы только поставляете своих мертвых в нашу страну, и кто-то же должен руководить их душами. Вот это и делают бабочки. А нам, нам надо выходить на поверхность живыми и возвращаться живыми. Не буду скрывать, мы не добры, мы скорее злы и желаем зла, а подавление желаний дается нам не проще, чем всем иным существам вселенной. И когда мы решили взять воспитание бабочек в наши руки, мы начали с травяной совки, ибо нам было любо наводить вредителей на полевые травы. Травяная совка, воспитанная в достаточном количестве, напускалась на травы там, где паслись стада мирных кочевников. Стада оставались без корма, тогда появлялись мы и вели кочевников на захват чужих земель, нашествие всегда завершалось нашей победой, потом мы возвращались в наши норы, вот почему распадались державы завоевателей. Надо ли говорить, что с совками все у нас удалось блестяще, ведь совки - ночницы, а у нас вечная ночь, у нас им раздолье. Правда, мы сразу отвергли идею выведения бабочек для охоты на корни растений, отвергли, так сказать, на корню здесь гном самодовольно захихикал. Мы даже страшно старались отбить охоту питаться корнями у нашей земляной совки! Ведь корни - это наши цветы, не говоря уже о целебных и волшебных корнях. Вот мы как раз подошли к колыбели совок, взгляните, это наши воспитатели выхаживают их, жаль только, эти совки неказисты, от них мало света, вот мрачная совка, черно-коричневая, очень крупна, а вот - роскошная совка, самая красивая, от нее яблочно-зеленый свет, и выводит она нас в хвойные леса. Я вам уже говорил, мы любим устраивать завоевания. Но ведь для этого нужна немалая отвага, за это положено награждать тех, кто вернется! Видите эти карминные сполохи, словно россыпь маленьких закатов, и все это в наших руках, а у многих это пылает на груди за проявленные заслуги: ивовая орденская лента, обыкновенная красная орденская лента, малиновая орденская лента. Особенно много таких бабочек понадобилось нам после Столетней войны в Европе, как я вам завидую, что вы до нее еще не дожили! Да, еще, орденские ленты безукоризненно выводят нас в дубравы, это малиновая и малая красная. Недаром в дубравах кроются благородные разбойники, а исход победы на поле Куликовом тоже предрешила дубрава, где мог укрыться засадный полк воеводы Боброка. Вот желтая орденская лента, очень редкая, любит сливу, дается за военные действия в Китае. Ею награждены многие павшие в опиумной войне Китая с Англией. Кстати, мы действуем не только на суше, но и на водах, не только Стигийские болота нас вдохновляют, ведь Океан только река для нас. Поэтому мы выращиваем дневную бабочку - адмирал. На земле ее гусеницы ползают по крапиве, а здесь мы ее вручаем за морские открытия! Колумб нами был награжден орденом этой бабочки, ах, вы же ничего не знаете об открытии Америки! Там есть небоскребы, там есть Голливуд, в его основании повинна наша бабочка павлиний глаз! Ведь Голливуд - разновидность дубового леса, так что фабрика грез это тоже наше дело. А вот бабочки, которые прилетают на корабль, становясь счастливым знаком приближения суши. Капитан Кук тоже отмечен нами красной адмиральской лентой, но Кука съели каннибалы, которые за это деяние удостоились всего лишь ордена бабочки мертвая голова. А это траурница, утешение душам тех, кто не доплыл до земли. В 1912 году у нас случилось перепроизводство траурниц, вот и пришлось - гном потупил свои темные глаза потопить Титаник, чтобы было кому вручать накопившиеся награды... Ах, нимфалиды, нимфалиды! А эти нежные малютки пяденицы, или землемерки, они нам помогают измерять земные пространства снаружи, чтобы знать, где основывать города и ставить остроги и крепости, а потом не отдавать ни пяди отмеренной земли. Но хороши пяденицы и для набегов на садовые участки, особенно зимние пяденицы. Сейчас мы подошли к галерее шелкопрядов, за ними большое будущее, еще придется восстанавливать Великий шелковый путь. К тому же нам всегда может понадобиться парашютный шелк на случай массированных парашютных десантов. А как они красивы, особенно дубовый шелкопряд, медно-красный с желтым налетом и фиолетовым отливом! А это кокон шелкопряда, черноватый, а вот уже и куколка - красно-коричневая с белым налетом. Они углубились в галерею, отливающую голубизной. Это кобальт, пояснил воспитатель бабочек. Поэтому нас и зовут - кобальдами, связывая с горным делом. Здесь мы воспитываем кобальтово-синих кавалеров для Новой Гвинеи. Да на этой земле, если и есть где еще кавалеры, так это на Новой Гвинее! Вот еще кавалеры: изумрудно-зеленый, оранжево-красный и фиолетово-голубой. Кое-какие кавалеры встречаются еще и в тропической Африке. Но ни в тропики Африки, ни в дебри Малазии мы не выходим с тех пор, как ушла в прошлое охота за головами, - некого награждать! и кавалеры для нас имеют лишь декоративное значение. Мы возвращаемся в нашу Европу. Это в ее сторону смотрят наши загадочные сфинксы, из которых самый великолепный - олеандровый бражник, он показывает путь в Крым. Крым, как известно, принадлежит бражникам. Бражник ввел вас сюда, он же может и вывести. Эмпедокл долго молчал под впечатлением всего увиденного, а потом задумчиво произнес: вражда проникает в шар и вытесняет любовь, но любовь снова и снова возвращается. Но как вы добились такого совершенства, спросил он воспитателя. Благодаря вашему учению, Эмпедокл, ответил воспитатель, - вы же учили, что неудачное соединение членов порождает уродов, вот мы и стремились прежде всего к одному - к удачному соединению членов... Эмпедокл подивился осведомленности маленького воспитателя в его Эмпедокла земных воззрениях; в это время стая голубых бабочек потянулась за невидимым потоком вдаль, замелькала и закружилась, и тут впервые он понял, что вовсе уже не жив, но еще решился заговорить, удивился собственному голосу, исходившему как бы не из него, а от стен пещеры: Что будет со мной?
– спросил он своего провожатого. Тебе ли вопрошать об этом, - перешел вдруг на ты его спутник, ведь вслед за учителем твоим Пифагором ты предсказывать мог землетрясения и бури! Но уж если ты мне доверился, то я подскажу. Ты ведь был уже и юношей, и девой, и кустом, и вольной птицей, и молчаливой рыбой морской, так будешь еще и травой кипреем - иван-чаем, и бабочка Прозерпина предскажет тебе, кем быть дальше, а как всадник искусный ты еще понадобишься в наших степных походах. А спросим-ка бабочку: он поманил светящийся лоскуток из глубины пещеры, он вспыхнул и перелетел к нему на ладонь. Вот, ты не смог сосчитать, как не можешь почувствовать скорость света, глядя на солнце, а я скажу - бабочка совершила - 1669 колебаний крыльями, прежде чем сесть на мою ладонь. И в году 1669 будут ждать конца света, а Этна извергнет свое пламя наружу, ты же выйдешь на свет и снова родишься в Англии, чтобы снова проявить свое врачебное искусство, имя будет тебе Вильям Кокберн, и лечить ты будешь сочинителя Джонатана Свифта, вот тогда-то не забудь про нас, хотя мы и не лилипуты, но наведи его на мысль, чтобы он описал в гулливеровых путешествиях и наш маленький народ, не показывая его таким уж скверным и коварным! А пройдет еще сто лет, и душа твоя еще при зачатии войдет в немецкого поэта Гельдерлина, который родится в один год с гением музыки Бетховеном и гением философии Гегелем. В творениях же Гельдерлина оживут утерянные твои оды, он и прославит в своих драмах тебя, твой мятежный и свободный дух. А еще через двести лет - вот эта бабочка - аполлон - унесет тебя на далекую Луну, к которой влекся еще дух и Свифта, и вдохновенного Гельдерлина, а имя этой бабочке будет - Аполлон 11, и случится это 21 июля 1969 года!
Эмпедокл ощутил себя вдруг веселым цветком кипрея, и если прежде он подчинял себе ветер, то теперь трепетал на ветру, и он выдохнул навстречу ветру свои бесплотные слова - о, как долго еще колыхаться, вянуть и восставать, пока снова придет рождение в человеке! И к нему спустилась бабочка Прозерпина и лишь ему слышимо просвиристела - что время относительно, и что оно уже прошло и пришло как его время, и что Свифт уже два года как родился, а теперь и его время в цепи перерождений. Вот на этом и заканчивается одна из историй 13-го тома, под ней дата написания 1978 год, год очередного извержения Этны.
* * *
Я очень обрадовался, когда в серии оЖизнь замечательных людейп запланировали книгу о Померещенском. Узнал я об этом разговорившись с уличным продавцом сапог, который оказался сотрудником редакции. Он и сказал мне, что никак не могут найти автора для этой книги, так как никому не удается встретиться лично с Померещенским, всем он отказывает, а без бесед с ним какая жизнь. Тогда я спросил, доверят ли мне написание этой жизни, если я добьюсь такой встречи. Продавец сапог заверил меня в этом, дал мне нужный номер телефона и спросил размер моей обуви. На мои звонки откликался только автоответчик, говорящий одну и ту же фразу - призрак бродит по Европе, из чего я заключил, что хозяин в творческой командировке за границей. Но вот наконец писатель мелькнул по телевидению в костюме для подводного плавания, он рассказал, как гостил у своего коллеги в Коломбо, тренируясь в его водолазной школе и беседуя о звездных войнах. Ничего себе, Европа, подумал я и тут же позвонил подводнику. Трубку сняла женщина и твердым голосом на ломаном русском языке объяснила, что хозяин к аппарату не подходит, так как за сказанное им по телефону ему не платят гонорар. И у себя никого не принимает, так как и эти разговоры никто ему не оплатит. Тогда я написал ему письмо.
Милостивый Государь! Узнав о Вашей недавней одиссее в зеленоватых водах Индийского океана, я подумал, что Вы несомненно захотите снова вернуться на омываемый этим океаном остров. Говорят же на любимом Вами Цейлоне по-тамильски и по-сингальски. Я давно увлекаюсь как этими языками, так и Вашей поэзией, которую я перевожу на эти языки. Беру на себя смелость предложить Вам эти переводы, чтобы Вы могли ими распорядиться по своему усмотрению. К тому же в древнем городе Канди, где хранится зуб Будды, у меня есть хорошие знакомые журналисты, они с удовольствием Вас напечатают, если Вас не смутит их склонность к троцкизму. В надежде быть Вам полезным имею честь кланяться