Башня из слоновой кости
Шрифт:
Я умела ставить неплохие экраны, защищавшие мои фокусы от любопытных глаз.
Также я знала несколько неплохих боевых заклинаний, но почти все они требовали использования жезла, привычки же носить его на поясе у меня раньше не было… придется, видимо, завести.
Труднее всего мне давалась целительство, к нему, очевидно, у меня просто не было способностей. Всего-то и умела, что остановить кровь да унять небольшую боль… Лечить серьезные раны мне было не по плечу.
Ну и конечно, приворотная магия… Лично мне она представлялась довольно-таки бесполезной штукой, тем более что сколько-нибудь долгосрочное заклятье требовало
Да, и еще я знала тысячу и один гадательный способ. И все они являлись более или менее недостоверными… Расслышать шепот судьбы в смутных знаках, которые она рисует на твоем пути… это и без того непросто, а уж верно истолковать его и вовсе трудная задача.
Вот и все, чему учил меня Берос. Никогда еще мои познания в этой области не казались мне столь ничтожны! Впрочем, раньше я никогда не предполагала, что в них окажется столь острая необходимость.
Хотя было и еще кое-что, один-единственный козырь в рукаве… Около года назад я нашла в книжной лавке в Вершене потрепанный ветхий талмуд, посвященный разным фокусам с зеркалами. Частично от скуки, а частично из любопытства я порой занималась по этой книге и кое-какие из них освоила.
Конечно, смешно было бы противопоставить все это могуществу Урсулы, помноженному на знания и опыт… Но, во всяком случае, я отправлялась в Кайну не совсем безоружной.
Несколько успокоенная, я подошла к тому зеркалу, что обычно отражало меня по утрам.
Похожа ли я на тех, кто так безоглядно дали мне жизнь? И если да, то насколько?..
Зеркало отразило стройную шатенку с зелеными глазами, тонкими чертами лица и двумя длинными, не знавшими ножниц косами по пояс.
Я вздохнула. Сколько мук доставляли мне они – воистину, знала лишь я одна, а все-таки что-то мешало от них избавиться. Возможно, стремление не совершать необратимые поступки?
…Если честно, странный это был день – последний день дома. Мне кажется, ни я, ни Герта, ни Гард, ни даже лисята, с которыми я тоже сходила попрощаться, не верили в мой отъезд. Да я и сама, по правде сказать, не особенно в него верила. Ни будь я столь далека от мазохистских наклонностей, руки мои давно покрылись бы синяками от тщетных попыток отличить сон от яви.
Вечером Герта устроила прощальный ужин. Мы распили старую бутылку вина (не самодельного, на которое нянюшка была большой мастерицей, а настоящего, давным-давно запасенного на случай таких вот экстраординарных событий), доктор столько раз протирал свои очки, что я всерьез забеспокоилась, как бы от них ничего не осталось, и я пыталась вспомнить какую-нибудь забавную историю, чтобы развеселить собравшихся, но, как назло, в голову не лезло ни одной… Потом я отнесла своему домашнему любимцу его обычную вечернюю порцию мяса и костей и кое-какие из лакомых кусков, стащенных за ужином.
Драконы не скулят, но мне показалось, Гард поглядывал на меня с каким-то беспокойством.
– Ну что, малыш, – сказала я, почесав его за плоским чешуйчатым ухом (это одно из немногих чувствительных мест у этих созданий), – кажется, нам приходит пора расстаться.
Разумеется, только годы детской дружбы давали мне право так называть эту громадину.
Гард даже от еды отвлекся, словно понимал что-нибудь.
–
Я поцеловала жесткую пегую шкуру и побежала в дом.
Глава четвертая. Дорога
А утром я села в «шевроле» с открытым верхом, старенький, но по-прежнему находящийся в прекрасном состоянии, и выехала на проселочную дорогу, ведущую к Вершену.
Иногда я задумывалась, почему в нашем мире, где ведущую роль играло Искусство, техника при всех ее возможностях остается на вторых ролях… Вероятно, это происходило потому, что техника не давала того сугубо личного могущества, которым обладали чародеи?.. Правда, мне приходилось слышать, что существовали отдаленные государства, где власть принадлежала финансовым магнатам, владеющим огромными промышленными корпорациями, а колдуны и волшебники находились у них под каблуком… Не знаю, не знаю. Мне это казалось немножко с ног на голову.
Через полчаса я миновала Вершен и, кажется, только тут по-настоящему поняла, что уезжаю, уезжаю, возможно, навсегда.
Этот городишко, едва ли не все жители которого знакомы друг с другом, городишко, больше похожий на деревню, с огородами по окраинам, рынком, где торговали черешней, огурцами и курами, в детстве представлялся мне чуть ли не центром Вселенной.
И хотя мне и приходилось бывать гораздо дальше него, почему-то именно сейчас он оказался той вехой, благодаря которой я поняла: все. Выбор сделан, карты сданы, игра началась.
Ну что ж. Меньше всего я собиралась жалеть о содеянном.
Я ехала по пустынным дорогам, и ветер разбивался о лобовое стекло автомобиля, и стонал, и плакал, и шептал о чем-то, что, быть может, лучше не знать…
Я слушала ветер, слушала просто потому, что здесь было некого слушать, кроме него, и потому, что чувствовала себя с ним не такой одинокой, и потому, что он успокаивал меня, и проснувшаяся тревога пряталась опять куда-то в самый дальний закуток сердца.
Ветер говорил о могуществе и о плате за него, и о нежности, что солоноватой морской водой приходит наутро, и о любви, такой же неизбежной, как утренний рассвет, розовыми лепестками целующий горизонт, и о ненависти, такой же неизбежной, как смерть.
Я слушала ветер и думала о своей матери, то ли живой, то ли нет, и об отце, даже не знавшем о моем существовании, и что-то странное происходило в моей душе, что-то корежилось и гнулось в ней, и непонятная тяжесть ложилась на плечи, словно желая сломать и растоптать, и было так больно…
Возможно, я просто взрослела.
Никогда еще не было у меня такой тяжести и такой боли.
Только теперь я по-настоящему поняла, что значит расхожий штамп «грехи отцов».
Горький вкус полыни был у этого знания, беспощадная тяжесть свинца была в нем.
…Несколько раз за этот день я останавливалась у придорожных трактирчиков, брала курицу с хлебом или сладкие булочки и крепкий чай в крошечных легких кувшинчиках, отъезжала на сотню-другую шагов и там в одиночестве совершала трапезу. Мне никого не хотелось видеть, ни с кем разговаривать. Люди стали мне чужды, как представители иного вида, как какие-то нелепые, несуразные создания…
У всех у них была нормальная жизнь, нормальные родители, им не желали смерти с младенчества, их не стремились уничтожить…