Башня Ворона
Шрифт:
Оставшись один, я много размышлял о словах Мириады. Было любопытно, что случится, произнеси я реплику на чужом, неведомом мне языке? Претворятся ли в жизнь слова, чей смысл не понимаешь? А фигурки, не издающие никаких звуков (кроме постукивания, когда их встряхивают в мешке)? Наконец, почему конкретные слова обозначают конкретные вещи?
Еще я размышлял о богах, населявших землю задолго до людей, – человеческим языком они не владели, однако обладали колоссальной силой. Допустим, язык – не источник могущества, а один из его инструментов. Допустим, Древние просто-напросто пользовались другим. Но каким? И почему язык по-разному (как мне ошибочно виделось) действует на нас с Мириадой и на обосновавшееся неподалеку от меня племя? Казалось бы,
Прошу прощения – привык рассуждать о своем в прохладной тиши северного склона. Стоит отвлечься, мысли сразу текут в старое русло. Но вернемся к моей истории.
Время от времени на севере воцарялась стужа, вынуждая охотников на оленей искать пристанища в теплых краях; веками никто, даже Мириада, не нарушали моего уединения. Разумеется, меня не забывали – раз в несколько лет мне посылали молитву или подношение, зачастую (но не всегда) сопровождавшееся просьбой. Изредка я представлял суть прошения – хотя бы в общих чертах, но обычно дело ограничивалось смутными ощущениями. Любуясь снегом, стаями перелетных гусей, звездами, что водят на небосводе медленный хоровод, я периодически задавался вопросом, возможно и нужно ли мне исполнять туманные просьбы. Иногда сами подношения таили в себе подвох: охотники неоднократно проворачивали такое в моем присутствии, и сразу чувствовалось, как малая сила молитвы нависает над тобой, гнетет, заставляя исполнить просьбу и, как следствие, принять дар. Однако последнее слово оставалось за мной.
Почему просто не удовлетворять каждое прошение? Слишком опасно. Вдруг проситель захочет моей смерти? Или, по неведению, пожелает зла себе, а то и всему человечеству? Оправдывает ли подношение такой риск? Возможно ли оправдать его в принципе? Ответов я не знал, а потому не исполнил ни единой просьбы в тот период.
Сказывали мне однажды: жил на свете бог, предпочитавший обличье белого гуся, и благоволил он некой женщине. Благоволил так, что одарил ее уникальной вещицей. Богоизреченные предметы в Ирадене встречаются редко – человеку сведущему по пальцам одной руки перечесть. За пределами Ирадена они попадаются чаще (наверняка тебе случалось видеть амулеты, какими вербы оборонялись от войск Ирадена), однако в изобилии их не водится нигде. Либо на свете мало отчаянных (или достаточно могущественных) богов, дерзнувших сотворить такие диковины, либо они приказали долго жить вскоре после дерзкого деяния.
В нашей истории богоизреченным предметом стал наконечник копья, выточенный из обсидиана. Раз в сутки божья любимица могла метнуть наконечник в любую цель – со смертельным исходом.
Наделять предметы такими полномочиями опасно – малейшая оговорка может оказаться для бога роковой, ему просто не хватит сил исполнить сказанное. Вот почему мы всегда стараемся говорить конкретно. Возьмем, к примеру, самую безобидную фразу: «Я переправлюсь через реку». Люди спокойно переправляются через реки – большие и малые – безо всякой или с минимальной божьей помощью. Ну какую опасность эта реплика таит для бога?
Загвоздка в том, что воплотить сказанное можно по-разному. Способов пересечь реку много: по мосту, на пароме или вброд. А еще – по воздуху, но если речь не о птице или ином летающем объекте, тогда полет обойдется богу недешево. Или, допустим, вы стоите на берегу, потом исчезаете – и внезапно появляетесь на другом. Разумеется, провернуть такое под силу лишь избранным – не удивлюсь, если Мириада стремительно курсировала между многочисленными комариными обличьями и камнем, которым она рухнула на землю. Однако в большинстве
Впрочем, в услышанной мною истории гусиный бог наделил наконечник силой безо всякого ущерба для собственной персоны. Ведь охотник действительно прицеливается и мечет копье, а значит, оно движется в более-менее верном направлении. Ну а добиться смертельного исхода легко – достаточно чуть откорректировать траекторию и увеличить скорость броска. Кроме того, уникальными свойствами наконечник наделялся всего раз в сутки, да и то в руках конкретного человека. Иными словами, гусиный бог принял все разумные меры предосторожности.
Шли годы, охотница умерла, чудодейственный наконечник возложили на ее могилу. А много-много лет спустя его обнаружил человек, в божественных дарах ничего не смысливший. Он понял только, что нашел ценную вещь, и, воротившись домой, вручил ее сыну, который – по воле случая или по замысловатому стечению обстоятельств – был тезкою законной владелицы наконечника.
Полагаю, минуло немало лет, и про наконечник с его хозяйкою благополучно забыли (а вместе с ними позабыли и о том, как обозначали могилы в прежние времена), однако гусиный бог по-прежнему благоденствовал. Именно он первым узнал наконечник. И ощутил потенциальную угрозу. Он-то надеялся, его обязательства умерли вместе с охотницей. Наделся, ее имя уникально, аналогов ему нет и не будет. Надежды не оправдались. Впрочем, опасность была невелика, но гусиный бог четко представлял, насколько катастрофическими могут оказаться последствия.
Новый владелец еще не осознавал, какая вещь попала ему в руки, – однако наконечник именовал не иначе как талисманом. Пожалуй, оптимальным решением было заполучить «талисман» обратно, убрать его с глаз долой и ждать, пока гусиный бог не изобретет способ избавиться от него.
Рассудив так, белый гусь явился к обладателю наконечника и потребовал его в качестве подношения. Отказать богу человек не смел, однако ему до боли не хотелось расставаться с лучшим оружием, которое по меньшей мере раз в сутки точно поражало цель. По иронии судьбы гусь обратился к человеку, когда тот собирался на охоту. Вспылив, он в сердцах швырнул наконечник богу.
Постепенно мороз и стужа отступили, ко мне возвратились люди. Охотники на оленей, пастухи разбили лагерь на болотистом участке между моим склоном и рекой, однако они говорили совсем на другом языке и именовали себя иначе – кальютами. Прежние народы питались олениной и рыбой, изредка – гусятиной, нынешние почитали гусей за священную птицу и, как следствие, не употребляли их мясо в пищу. Они и поведали мне историю о гусином боге и его противостоянии сокрушительной силе, им же порожденной.
Кальюты пользовались глиняными лампадами взамен привычных мне каменных. А еще у них водились металлические ножи. Пока я прозябал в одиночестве, стихийный лагерь у озера трансформировался в крохотное постоянное поселение. Странники, чей путь лежал на восток или на юг, свозили туда разные вещицы – найденные, выменянные, – зазывали иноземных гостей. Те, в свою очередь, сообщались с народами на крайнем востоке и юге, и постепенно озерный лагерь разросся до одного из ключевых центров в паутине связей, простиравшихся от севера на восток, к горам, и через юг к Горбатому морю. Лагерь (а с ним и племена, кочующие по северным территориям) медленно, но верно пополнялся новыми людьми и предметами обихода: гончарной посудой, тонкорунной крашеной шерстью, стеклянными бусинами и металлическими изделиями, отлитыми на севере. Для кальютов все вышеперечисленное давно уже не было в диковинку, в отличие от меня.