Башня Занида (Авт.сборник)
Шрифт:
И я решил попробовать. Однажды, весной 1929 года, я вышел на поле, где мои сокурсники готовились к игре в бейсбол, и молча присоединился к ним.
Два самозванных капитана отбирали игроков в свои команды. Один из них, наконец, заметил меня и удивленно спросил:
— Салли, и ты решил поиграть?
— Да.
Начался отбор. Всего нас было пятнадцать мальчиков, включая капитанов и меня. Наконец, остался один я.
— Можешь взять его себе, — сказал один капитан.
— Нет, — отказался второй, — мне он не нужен, забирай его себе.
Так они спорили, пока предмет их дискуссии корчился от стыда под уничижительными взглядами других
— Пусть играет за каждую команду по очереди, и каждой команде будет одинаково плохо.
— Отлично, — обрадовался другой. — Ты согласен, Салли?
— Нет, спасибо. Да я и чувствую себя как-то неважно. — Я поспешил отвернуться, прежде чем слезы, навернувшиеся на глаза, выдали мое действительное состояние.
В самом начале моего третьего года обучения, осенью 1929 года, фондовый рынок рухнул. Отец скоро понял, что его небольшой доход испарился, так как компании, в которые он вложил свои деньги, в частности «Нью-Йорк Сентрал», перестали выплачивать дивиденды. Вернувшись домой на Рождество, я узнал, что не смогу больше учиться в «Роджерсе», а вынужден буду с февраля пойти в местную среднюю школу.
В Нью-Хейвене моя тактика опоссума подверглась жесточайшему испытанию. Многие в классе знали меня еще по начальной школе, и с радостью взялись за любимое занятие, оставленное несколько лет назад. Например…
Когда-то школьники скрашивали скучные уроки при помощи тонких резинок и многократно сложенных буквой «V» клочков бумаги в качестве метательных снарядов. Надо было уметь прятать резинку в кулаке и, как только учитель отвернется, попасть бумажной пулькой в шею сидящего впереди ученика. Вероятно, по сравнению с сегодняшней школой, когда ученики стреляют в друг друга и в учителя, выбивая последнему глаза и зубы шариками от подшипника, и расписывая его тело складными ножами, если он осмелится выразить неудовольствие, подобные проказы могли бы показаться детской шалостью. Но ведь я учился до эпохи Дьюи и Уотсона, до того, как их идиотская теория «вседозволенности» превратила классные комнаты в некое подобие традиционных пиршеств каннибалов, на которых учитель выступал в роли съедобного миссионера.
За мной сидел Пэтрик Хэнрэн — маленький, но жилистый рыжеволосый озорник, говоривший с бостонским акцентом. Ему нравилось время от времени стрелять в меня бумажными пульками. Я старался не обращать на это внимания, прекрасно осознавая, что он легко поколотит меня. Хотя я был на голову выше многих своих товарищей, но оставался таким же худым, слабым и неловким, — мне редко удавалось пообедать, не опрокинув на себя что-нибудь.
Однажды, после особенно настойчиво обстрела, я, наконец, потерял терпение и достал свою резинку и пульки, Я знал, что Хэнрэн обстреливал меня прежде, но совершенно невозможно было определить, кто именно выстрелил в тебя секунду назад.
После особенно болезненного попадания пульки в ухо я резко развернулся и выстрелил Хэнрэну прямо в лицо. Пулька попала под левый глаз, оставив красную отметину. Хэнрэн сначала жутко удивился, потом рассвирепел и спросил хриплым шепотом:
— Ты чего?
— Ты выстрелил в меня, — прошептал я в ответ.
— Это не я! И ты получишь за это! Подожди, после урока я выбью из тебя всю дурь!
— Но ты же первый… — начал оправдываться я, но был остановлен резким окриком учителя:
— Ормон!
Возможно, в меня стрелял не Хэнрэн. Оправданием ответного выстрела, произведенного мной, могли послужить ранние обстрелы. Мальчики же, как писал
Я знал, что Хэнрэн без труда поколотит меня, поэтому, увидев его на мраморных ступенях главного входа, поспешил скрыться через черный ход.
Я уже подходил к спортивному залу, когда ощутил чувствительный пинок в зад. Это был Пэдди Хэнрэн.
— Давай драться, поганый трус! — закричал он.
— Привет, — глупо улыбаясь, ответил я.
Он дал мне пощечину.
— Доволен? — спросил я.
Он снова пнул меня ногой.
— Продолжай, — сказал я. — Мне все равно.
Он снова залепил мне пощечину и пнул ногой.
— Подлый трус! Подлый трус!
Я продолжил путь к спортивному залу, повторяя про себя: «Не обращай внимания, не критикуй, не жалуйся, веди себя смирно, игнорируй, не обращай внимания…»
Наконец, Пэдди вынужден был прекратить издевательства надо мной, так как прозвенел звонок на следующий урок.
Я чувствовал себя так, словно меня вываляли в дерьме. Самым искренним моим желанием было увидеть объятую пламенем школу и кричащих истошным криком поджариваемых учеников.
От этой стычки с Хэнрэном у меня осталось несколько синяков и ссадин — ничего серьезного. На следующий день, увидев меня, он только прорычал:
— Трусливая собака!
Прошло сорок лет, но я часто представляю себе, какой изощренной мести я мог бы подвергнуть Пэдди Хэнрэна. Я представляю, как он приходит ко мне в лохмотьях, молит дать ему работу, а я приказываю вышвырнуть его на улицу… Какой бред! Я не видел его ни разу после окончания школы в Нью-Хейвене.
Подобные инциденты часто случались и в тот год и на следующий. Например, осенью 1930 года состоялось первое собрание по выборам актива класса на семестр. После выдвижения нескольких кандидатов на должность президента, кто-то пропищал:
— Предлагаю Уэйда Ормона!
Раздался оглушительный хохот. Учитель набросился на ученика, выдвинувшего меня, и удалил его из класса за то, что тот мешал нормальному ведению собрания своими идиотскими высказываниями. Не зная, как отказаться от выдвижения, я предпочел сделать вид, что ничего не слышал. Волноваться, впрочем, было не о чем, учителя даже не удосужились спросить, поддерживает ли кто-нибудь еще мою кандидатуру. Просто игнорировали меня, как будто в президенты класса выдвинули Юлия Цезаря.
Потом я окончил школу. В точных науках я опередил всех, в других тоже не отставал и, таким образом, стал стипендиатом Массачусетского технологического института. Не думаю, что мой отец мог бы позволить себе финансировать мое дальнейшее образование.
В институте защитная тактика была усовершенствована, впрочем, идеальной она стала чуть позже. Автоматическая неискренняя стеклянная улыбка, всегда готовая к рукопожатию ладонь, абсолютная безынициативность. Я никогда, никогда не выражал своих чувств. Да и как я мог их выразить, если единственными чувствами, пожиравшими все остальные, были убийственные ярость и ненависть, накопленные за долгие годы издевательств? Я легко мог убить кого-нибудь, дав себе волю, но эпизод с палкой испугал меня. Лучше было никому не показывать, о чем ты думаешь. Что касается чувств, я предпочитал ничего не чувствовать — наблюдать за миром с беспристрастностью посетителя зоопарка.