Башня. Новый Ковчег 3
Шрифт:
— Чёрт, Паша, я кажется тебе тут стол испортил.
Папа резко приблизился, посмотрел на царапину, на притихшую Нику, наверняка, всё понял — папа всегда всё понимал — нахмурился и сказал:
— Вот что ты за косорукий, Боря,
и, отобрав у дяди Бори эти дурацкие ножницы, со всего размаху закинул их в стоящую в углу мусорную корзину.
Стол папа менять не стал, и Ника, каждый раз заказывая завтрак по телефону, следила как солнечный лучик осторожно крадётся к царапине, светлой змейкой сползающей к краю.
…На том конце линии принялись повторять заказ, и Ника рассеянно слушала, думая опять про отца,
— Всё верно? — уточнили в службе сервиса.
Она подтвердила и, обернувшись к Киру, вспомнив наконец-то про него, произнесла:
— Завтрак через десять минут в столовой.
Ника вернулась к себе в комнату. Дневник так и лежал там, где она его оставила, открытый всё на той же странице, и глаза её помимо воли снова упёрлись в неровный убористый почерк.
«Ликвидация прошла успешно. Место ликвидации — квартира А. Ставицкого. Приговор приведён в исполнение Г. Савельевым. Свидетели — Л. Барташов и К. Ставицкая (в дев. Андреева) с детьми».
Просто и лаконично. Игнат Ледовской не был хорошим писателем и события тех дней излагал сухим канцелярским слогом, словно и не убийства описывал, а так. Наверное, в службе сервиса девушка, которая только что принимала у неё заказ, так же отметила у себя в журнале: «Получила заказ из квартиры Савельевых, стандартный завтрак на две персоны. Исполнил курьер Н. Иванов».
Разве можно так писать про людей? Ликвидация…
Ника с шумом захлопнула дневник, как будто тот самый исполнитель, Г. Савельев, мог сойти с пожелтевших страниц, предстать перед ней, живой, весёлый, с нахальным блеском в дерзких глазах, и кем бы она сама тогда стала — жертвой или свидетелем?
«Свидетели Л. Барташов и К. Ставицкая (в дев. Андреева) с детьми», — всплыли в памяти строчки. Кира Ставицкая, её прабабушка. С детьми — надо думать, с Леной и Толей. Её бабушкой Леной и отцом дяди Серёжи Ставицкого, Анатолием.
Закрыв глаза, она представила себе эту прабабушку Киру — Ника её никогда не видела, но папа показывал фотографию. Очень красивая женщина с величавой осанкой. Фотография была какая-то парадная, Кира Ставицкая стояла в полный рост, глаза смотрели строго, на точёном, безупречно очерченном лице ни тени улыбки. Гордая, надменная Кира Ставицкая, которой никак не подходило тёплое и ласковое «прабабушка».
«В дев. Андреева». Фамилию Андреевых в Башне знали все. Как знали из уроков истории и то, что Алексея Андреева, который до мятежа фактически управлял в Башне всем, и его семью, убили во время мятежа Ровшица. Ликвидировали. Каким образом это было сделано, в учебниках не говорилось.
Она помнила, как заучивала в школе наизусть те даты и события. Машинально заучивала, не особо вникая в смысл, который стоял за словом «семья». И вот теперь смысл всплыл в неровных строчках дневника прадеда Веры, неумолимо встал перед Никой, заставляя её представлять себе то, что произошло очень давно. И не просто датами из учебника по истории Башни, а живыми людьми, когда-то живыми…
К. и Л. Андреевы, кто они такие? Ника задумалась. Вроде бы папа говорил, что у прабабушки Киры был брат. Точно, брат-близнец. Кирилл. Ника запомнила это ещё и потому, что
«Он во время восстания совсем молодой был, — рассказывал ей отец. Они сидели на диване, и она, прижимаясь к его плечу, с интересом слушала. — Ему тогда всего восемнадцать стукнуло. Даже меньше, чем твоему Киру сейчас. А время, рыжик, было неспокойное. Отец не очень любил вспоминать…»
Конечно, теперь понятно почему не любил. Кто ж захочет такое вспоминать. Убивать людей семьями, на глазах их родственников, женщин и детей. Тут нечем гордиться. Такое надо забыть, потому что… как иначе?
Ника попыталась представить. Далёкий 2120 год. Башня охвачена восстанием. Апартаменты, наверняка похожие на те, в которых она сейчас живёт — просторные, с большими окнами, выходящими на террасу. Молодая женщина, высокая и черноволосая, в строгом платье стоит у окна… Почему у окна, Ника не знала, просто вдруг увидела — стоит и смотрит в небо, на кроваво-огненный шар, зависший над головой.
Статичная картина, словно сошедшая со старых литографий, пришла в движение, и вот рядом с молодой женщиной появился мужчина, похожий на неё как две капли воду, только осунувшийся, усталый, с тоской и злостью на красивом надменном лице, и с ним женщина — жена, худенькая, как подросток, перепуганная, с дрожащими губами — вцепилась в руку мужа длинными побелевшими пальцами.
Ещё минута — и кадр сменился. Высокий, худощавый военный, чуть выдвинутый вперёд подбородок, глаза-льдинки (это же Ледовской, Алексей Игнатьевич, только моложе, намного моложе) и мальчишка, растрёпанный, дерзкий, из расстёгнутого воротника рубашки выступает тонкая, совсем ещё детская шея.
— Гриша, погоди!
Выстрел.
Громко плачет девочка, маленькая, годика два, прижимает к груди растрёпанную белокурую куклу в розовом платье. Рядом бледный перепуганный мальчик…
Ника никого не знала из этих людей и никогда в своей жизни не видела — ни красавицу Киру Ставицкую, ни её высокомерного гордеца-брата и его жену, ни плачущую девочку Лену, которой суждено стать её бабушкой, ни мальчика — Толика, Анатолия, отца дяди Серёжи, смешного, нелепого, вечно смущающегося дяди Серёжи. Но то, что она их не знала, никак не мешало ей видеть всю сцену отчетливо, вплоть до повисшего кровавого солнца над головой…
В дверь постучали — наверное, принесли заказ. Ника вынырнула из своих мыслей, из того страшного и жестокого 2120 года, провела рукой по лицу, словно пытаясь стереть ужасные кадры только что увиденного немого кино, и пошла открывать.
Умытый Кир с чуть влажными, приглаженными зачем-то волосами, в рубашке, наконец-то застёгнутой аккуратно, на все пуговицы, сидел напротив Ники, уткнувшись лицом в поданный завтрак. Молчал и задумчиво водил ложкой по тарелке. Она опять вспомнила ту дурацкую сцену и внезапно подумала, как же это смешно и нелепо. Её невесть откуда взявшаяся ревность, его глупые переживания. Претензии и обиды, абсолютно детские на фоне страшных событий, описанных в старом дневнике…