Башня. Новый Ковчег 4
Шрифт:
— Так я не понял, — очухался Богданов. — Савельев-то что? Выжил? Или нет? Я что-то запутался.
— Да погодите вы, Дмитрий Владимирович, — нетерпеливо перебила его Анжелика Юрьевна. — Сергей Анатольевич, мы ждём ваших объяснений.
— Нет, я хочу знать, где, чёрт побери, Савельев? — не унимался Богданов. — Что это за странные метаморфозы — то убит, то не убит. Если не убит, то пусть придёт сюда. Нам тут только что Константин Георгиевич столько всего понарассказал, про какие-то тайные атомные станции, про злодейский заговор. Теперь вот вы, Сергей Анатольевич…
— Савельев с ролью главы Совета не справился, — медленно
— Может быть, стоит послушать аргументы Савельева? — не выдержал Мельников. — Давайте позовём его сюда, пусть объяснит нам. Где он сейчас, Сергей Анатольевич? Вы что-то знаете об этом?
Олег уставился на Ставицкого.
— Странно, Олег Станиславович, что именно вы его защищаете, — Ставицкий улыбнулся. — Ведь всем известно, что Савельева вы не любили.
— Мои личные симпатии и антипатии не имеют сейчас никакого значения, — отрезал Олег. — Речь идёт о безопасности Башни. И я считаю, что мы должны выслушать Павла Григорьевича. Раз уж он выжил каком-то невероятным образом. Кстати, Сергей Анатольевич, Величко утверждал, что за покушением на Савельева стоите именно вы.
— Так жив Савельев или нет? — снова влез Богданов.
— Вряд ли теперь это имеет какое-то значение, — сообщил Ставицкий. — В любом случае, глава Совета теперь я. Ещё раз спрашиваю, кто-то желает оспорить мои аргументы?
Аргументы Ставицкого в виде вооруженных людей, которые зловещими тенями стояли за их спинами, никто оспаривать не желал.
Мельников молчал. Планшет лежал у него во внутреннем кармане пиджака, Олег не стал его вытаскивать перед началом заседания и теперь жалел об этом. Если сейчас он полезет за планшетом, то привлечёт внимание Ставицкого, а этого делать нельзя. Ничего, он найдёт способ связаться с Павлом позже, наверняка у него планшет Руфимова. Если, конечно, ему удалось проникнуть внутрь станции.
— Так что? Есть кому что сказать? Николай Петрович? Светлана Андреевна? Может быть вы, Денис Евгеньевич?
Ставицкий явно наслаждался моментом, перечисляя имена всех присутствующих. Наблюдая, как они друг за другом склоняют головы, признавая его власть.
— Это переворот, — едва слышно прошептал Соловейчик. Но тут же замолчал, потупился, потому что Ставицкий назвал и его имя.
— Анжелика Юрьевна? Олег Станиславович?
Олег сжал зубы и промолчал.
— Дмитрий Владимирович? — Богданова Ставицкий назвал последним.
— А что я? Я — как все. Мне, в общем-то, что глава Совета — Савельев, что глава Совета — Ставицкий. Особой разницы не вижу.
Богданов попытался засмеяться, но оборвал свой смех, потому что Ставицкий внезапно встал, глаза за стёклами очков сверкнули, он расправил плечи и неожиданно резко и громко произнёс:
— Я не Ставицкий. Я — Андреев! Моя настоящая фамилия — Андреев. Мой прадед — Алексей Андреев, тот самый, который и создал эту Башню. Попрошу это запомнить, господа!
Он с вызовом обвёл всех присутствующих торжествующим взглядом и смакуя каждый слог повторил.
— Я — Андреев!
Глава 7. Павел
Основное их преимущество — внезапность. Основное, но и, пожалуй, единственное. И сейчас там наверху успех предприятия в общем-то только от этого и зависел: от скорости перехвата власти, от того, насколько быстро и чётко Величко удастся провернуть этот манёвр. Интриганом Константин Георгиевич был, конечно, отменным — не был бы, не сидел бы столько лет в Совете, — и на его счёт Павел не беспокоился, тревожило другое.
Тревожило, что армия, по крайней мере, большая её часть, на стороне врага. Тревожило, что Долинин вместо того, чтобы отправиться сейчас наверх на поддержку Величко и Мельникова, вынужден торчать на нулевом и убеждать упрямого капитана, который формально, разумеется, был прав, и в целом будет жаль парнишку, если вдруг Долинину и Боре не удастся склонить его на правильную сторону (но тут не до ненужных сантиментов: если придётся убирать этого дурака Алёхина, что ж, значит, придётся). Тревожило, что Ника сейчас одна, и, хотя Величко и обещал приставить к девочке охрану, а всё равно сердце Павла каждый раз заходилось при мысли о дочери. Тревожила ситуация на АЭС — и ранение Марата (ещё неизвестно, что там вообще), и гибель Кушнера, одного из самых толковых инженеров, и в целом то, что Ставицкий отдал приказ взять станцию под контроль и сделать это самым глупым и чудовищным образом: устроив блокаду и заперев сменщиков на административном этаже. Но самое худшее — что перебивало все остальные тревожные и беспокойные мысли, — это то, что он недооценил Ставицкого. Своего маленького кузена. Не углядел, что скрывается за смешной внешностью. Не распознал.
Павел вспомнил тот ночной разговор с Борисом, когда он примчался к другу, ошалевший от внезапно пришедшего знания, когда вдруг сложились вместе и скупые строчки из дневника Игната Ледовского, и детские воспоминания, которые милосердная память загнала в самый дальний угол, и старые записи из пыльного архива, которые раскопал бывший приятель его дочери, и всё это дало одну единственно верную фамилию — Ставицкий. Тогда Борис насмешливо назвал его кузена психом, невесело пошутив что-то про то, что теперь у них полный комплект, и Павел, измученный бессонницей, согласился. Но теперь он думал несколько иначе.
Серёжа Ставицкий психом не был. Чтобы понимать это, нужно было знать этих людей, всю семейку Ставицких, изнутри. Знать, как знал её сам Павел. Прожить рядом с Кирой Алексеевной, его чёртовой, помешанной на чистоте крови бабкой, хотя бы несколько минут. Присутствовать на их званых обедах и ужинах, среди незнакомых и малознакомых людей, выискивающих в тебе чуть ли не под микроскопом черты Андреева, чьё имя в этом доме всегда произносили с придыханием. Ловить на себе взгляды дяди Толи, маминого брата, — Паш, а папа сказал, что ты плебей, — холодные, внимательные, в которых сквозило что-то ещё помимо холодности и внимательности, и Павел теперь понимал, что. И ведь он, Павел, бывал в этом доме лишь иногда, а Серёжа… Серёжа в нём жил. Дышал этим отравленным, пронизанным ненавистью к настоящему и преклонением перед тем, что давно умерло, воздухом. Впитывал в себя, не знал по сути ничего другого, не хотел знать. Так что, нет, не псих Серёжа Ставицкий, не псих. Тут другое.