Басовый ключ

Мои дети обожают, когда я им рассказываю правдивые истории из своего детства: как папа был маленьким, как папа грозился арестовать регулировщика, как я дважды выбил сестренке передние зубы, когда играл в близнецов, и даже как я случайно убил полевую мышку.

Эту историю я никогда не рассказывал своим детям. Сам не знаю почему.

Когда мне было девять, я пошел в музыкальную школу, и там нам сказали, чтобы мы выбирали себе инструменты. Можно было выбрать любой инструмент, какой хочешь. Кто-то выбрал кларнет, кто-то – скрипку, кто-то – гобой. Фортепьяно, литавры и альт.

Я был мелким для своего возраста и, единственный из всех учащихся младшей школы, выбрал контрабас, прежде всего потому, что мне

нравилось несоответствие размеров. Это было нелепо, а значит, прикольно: такой маленький мальчик таскает с собой инструмент, который выше его чуть ли не в полтора раза, и даже играет на нем, и ему это нравится.

Контрабас принадлежал школе, и, когда я увидел его в первый раз, он произвел на меня неизгладимое впечатление. Я учился водить смычком, хотя мне больше нравилось щипать струны пальцами. На моем указательном пальце на правой руке образовался перманентный белый волдырь, который со временем превратился в мозоль.

Я почему-то ужасно обрадовался, когда узнал, что контрабас не относится к скрипучему резкому семейству скрипок, альтов и виолончелей; он был мягче, душевнее, нежнее – даже по форме корпуса. На самом деле он остался единственным ныне здравствующим представителем вымершего инструментального семейства виол, и раньше его называли басовой виолой, и это название было по-настоящему правильным.

Все это мне рассказал мой учитель по классу контрабаса, пожилой музыкант, который не работал в школе постоянно, но приезжал дважды в неделю, чтобы давать нам уроки: мне и еще паре ребят постарше. Это был аккуратный, лысеющий дяденька, увлеченный своим инструментом до самозабвения: всегда чисто выбритый, с длинными пальцами в твердых мозолях. Каждый раз я буквально набрасывался на него, засыпая вопросами: и об истории контрабаса, и о его собственной жизни. Потому что мне было действительно интересно: как он играл в разных оркестрах сессионным музыкантом, как он изъездил почти всю страну на своем велосипеде. На его велике сзади стояло какое-то хитрое приспособление, чтобы перевозить контрабас, и мне очень нравилось смотреть, как он едет, степенно крутя педали, со своим инструментом за спиной.

Он никогда не был женат. Хорошие контрабасисты – плохие мужья, говорил он. У него было много подобных высказываний. Вот, например, из того, что я помню: виолончель – инструмент для женщин, великих виолончелистов-мужчин не бывает. А его мнение об альтистах обоих полов я вообще не решился бы повторить в приличном обществе.

О школьном контрабасе он говорил в женском роде. Она. «Ее нужно как следует отполировать». Или: «Ты позаботишься о ней – и она позаботится о тебе».

Из меня получился не слишком хороший контрабасист. Играл я посредственно, путался в нотах, и все, что я помню из моих выступлений в школьном оркестре, куда меня затащили на добровольно-принудительных началах, это как я постоянно сбивался и украдкой поглядывал на виолончелистов, дожидаясь, когда они перевернут страницу нотной тетради, чтобы понять, где вступать по новой, внося в какофонию школьного оркестра свой скромный вклад в виде простейших басовых нот.

С тех пор прошло много лет, я почти забыл нотную грамоту, но если бы мне вдруг понадобилось прочитать ноты, я бы прочел их в басовом ключе: A C E G, G B D F A.

Каждый день после уроков в обычной школе ребята, которые учились музыке, шли на занятия в музыкалку, а те, которые не учились, валялись дома на диванах и читали книжки и комиксы.

Я практически не занимался. Тем более что большую часть музыкальных уроков мы практиковались самостоятельно, без присмотра учителя. Я брал с собой книжку и читал ее тайком, сидя на своем высоком табурете и прижимая к себе гладкий бок контрабаса, со смычком в руке – чтобы ловчее обмануть дежурного преподавателя, который иной раз заглядывал в кабинет. Я был ленив и не испытывал

вдохновения. Мой смычок терся о струны с натужным скрипом вместо того, чтобы непринужденно скользить, пальцы были неуверенными и неловкими. Другие ребята старались, осваивали инструменты. Я не старался. Пока я честно отсиживал свои положенные полчаса в музыкальном классе, никому не было до меня дела. У меня был очень хороший, большой кабинет. Контрабас хранился в шкафу в учительской.

В нашей школе, кстати сказать, был всего лишь один знаменитый выпускник. О нем ходили легенды: как его выгнали из школы, когда он сел пьяным за руль и проехался по школьному крикетному полю, и как он потом стал богатым и знаменитым, сперва – как актер на вторых ролях в Илингском театре комедии, потом – как типичный английский невежа и хам практически во всех голливудских фильмах, где подобный персонаж предусмотрен сценарием. Он не стал кинозвездой в общепринятом понимании, но если он появлялся в каком-нибудь фильме в «Воскресном кинозале», мы страшно радовались и кричали «Ура!».

Ручка двери музыкального кабинета дернулась и повернулась. Я быстренько отложил книжку в сторону и потянулся к пюпитру, чтобы перевернуть страницу потрепанного экземпляра учебника «52 упражнения для контрабаса». Директор школы сказал, обращаясь к кому-то, кого мне не было видно:

– Это не просто кружок. У нас настоящая музыкальная школа. А это наш кабинет для самостоятельных занятий...

И они вошли: директор школы, заведующий музыкальными классами (неприметный блеклый очкарик, который на самом деле мне нравился), заместитель заведующего музыкальными классами (дирижер нашего школьного оркестра, который меня ненавидел от всей души) и – да, это был он и никто иной – наш знаменитый выпускник собственной персоной в сопровождении душистой воздушной блондинки, которая держала его под руку и, судя по виду, вполне могла быть какой-нибудь кинозвездой.

Я прекратил делать вид, что пытаюсь играть, сполз со своего высокого табурета и встал, уважительно переминаясь с ноги на ногу и держа контрабас за гриф.

Директор что-то рассказывал о звуконепроницаемом покрытии стен, об акустике, о сборе денег на строительство музыкальной школы, о необходимости сделать ремонт, на который пока нет средств, и. значит, понадобятся дополнительные дотации. Он как раз приступил к рассуждениям о ценах на стеклопакеты с двойными стеклами, но душистая женщина его перебила:

– Посмотрите, какой он славный!

И все повернулись ко мне.

– Да уж, немалых размеров скрипка... трудно держать ее под подбородком, – пошутил знаменитый выпускник, и все исполнительно засмеялись.

– Такой большой инструмент, – продолжала женщина. – И такой маленький мальчик. Но мы, наверное, мешаем тебе заниматься. Ты продолжай, не стесняйся. Сыграй нам что-нибудь.

Директор школы и заведующий музыкальными классами заулыбались, выжидательно глядя на меня. Заместитель заведующего, не питавший иллюзий по поводу моих музыкальных талантов, принялся объяснять, что в соседнем кабинете занимается первая скрипка школьного оркестра, и он с удовольствием им сыграет...

– Я хочу послушать его, – сказала душистая женщина. – Тебе сколько лет, малыш?

– Одиннадцать, мисс.

Она ткнула знаменитого выпускника локтем под ребра.

– Он назвал меня «мисс». – Почему-то это ее рассмешило. – Какая прелесть. Ты не стесняйся, малыш. Сыграй нам что-нибудь.

Знаменитый выпускник кивнул. Они все смотрели на меня и ждали.

Контрабас на самом деле не предназначен для сольных партий. Далеко не каждый профессиональный контрабасист может сыграть соло на своем инструменте, а в моем случае ни о каком профессионализме не шло и речи. И тем не менее я снова сел на табурет, обхватил пальцами гриф, взял смычок и приготовился опозориться по полной программе.