Бастард де Молеон
Шрифт:
В общем, он был молодой, красивый рыцарь, этот мессир Аженор де Молеон, в чем он сам мог убедиться, глядя на себя в отполированный до блеска щит, который только что принял из рук Мюзарона.
Короткая остановка несколько приободрила лошадей. Они весьма резвым шагом двигались по дороге, которую теперь безошибочно указывал им стяг, развевавшийся над дворцом великого магистра ордена Святого Иакова.
Чем ближе они подъезжали к городу, тем чаще видели, как из ворот, несмотря на жару, выходят люди. Слышались трубы, и колокольный перезвон рассыпался в воздухе гроздьями радостных, переливчатых звуков.
«Если бы я послал Мюзарона вперед, – размышлял Аженор, – тот действительно мог бы поверить, что эта музыка и все эти церемонии затеяны в мою честь. Но сколь бы лестным ни был для моего самолюбия такой прием, надо признать, что вся эта суматоха вызвана иной причиной».
Мюзарон же усматривал в этом шуме явные признаки праздничного веселья и держался бодро, в любом случае предпочитая встречу с людьми радостными, нежели грустными.
Оба путешественника не ошиблись в своих догадках. Большое оживление царило в городе, и если на лицах жителей не угадывались радостные улыбки, которые, казалось, должны вызывать у них звон колоколов и звуки фанфар, то на их физиономиях были написаны те чувства, которые вызывает у людей застигшая их врасплох важная новость.
Аженору и его оруженосцу не нужно было спрашивать дорогу, им лишь оставалось двигаться вместе с толпой, которая следовала к главной площади города.
Когда они пробивались сквозь скопление народа на эту площадь и Мюзарон, прокладывая путь ехавшему за ним благородному рыцарю, щедро раздавал направо и налево удары рукояткой своего кнута, перед ними вдруг возник дивный мавританский алькасар, [43] выстроенный для султана Мухаммеда, а теперь ставший дворцом молодого завоевателя Коимбры дона Фадрике; дворец осеняли высокие пальмы и пышные клены, которые клонились в ту сторону, куда в дни урагана гнул их ветер с моря.
43
Алькасар (от араб, алькаср) – самая высокая в городе башня над дворцом правителя; иногда так называли весь дворец.
Аженор и его оруженосец, хотя они сильно спешили, на мгновение замерли в восхищении перед огромным, причудливым сооружением, которое было украшено тончайшим кружевом из мрамора; казалось, что некий багдадский зодчий выполнил из топазов, сапфиров и лазуритов мозаики для сказочного дворца волшебниц или гурий. [44] Запад – вернее, юг Франции – в те времена знал только романские церкви, мосты или акведуки древних римлян, но понятия не имел о тех стрельчатых арках и ажурных каменных трилистниках, которыми спустя столетие Восток украсит фасады его соборов и верхушки его башен. Поэтому коимбрский алькасар представлял собой диковинное зрелище даже для наших невежественных и жестоких предков, презиравших в ту эпоху цивилизацию арабов и итальянцев, которой суждено было позднее обогатить их культуру.
44
Гурии – в мусульманской мифологии райские девы, услаждающие праведников. Галльская кровь – то есть кровь галлов, группы племен, проживавших в древности на территории современных Северной Италии, Швейцарии, Франции и Бельгии. КI в. до н. э. галлы были покорены Римом; считаются предками французов.
Застыв в изумлении перед дворцом, они все же заметили, как из двух боковых ворот дворца вышли стражники и пажи, ведя в поводу мулов и коней.
Обе эти группы, описав каждая полудугу, сомкнулись, оттеснив народ и освободив перед парадным входом, к которому вела лестница в десять ступеней, большое свободное пространство в форме лука, чью тетиву словно образовывал фасад дворца. Смесь яркой роскоши одежд Африки с более строгим изяществом западных нарядов делала неотразимо привлекательным это зрелище, очарованию которого поддались Аженор и его оруженосец, увидевшие с одной стороны, как сверкают золотом и пурпуром попоны арабских скакунов и одеяния мавританских всадников, с другой – как сияют шелка и чеканное серебро; но главное – их поражала та надменная гордость, что сквозила во всем, даже в поведении вьючных животных.
Народ, наблюдая, как развертывается это представление, кричал «Вива!», как он обычно приветствует любые зрелища.
И вот под высоким сводом в форме трилистника – это был парадный вход во дворец – появилось знамя великого магистра ордена Святого Иакова; в сопровождении шестерых гвардейцев его нес могучий воин, который вышел на середину свободного от людей полукруга.
Аженор понял, что дон Фадрике либо собирается пройти во главе шествия по улицам города, либо намерен отправиться в другой город, и решил было, несмотря на скудость своего кошелька, поискать какой-нибудь постоялый двор, где мог бы подождать его возвращения, ибо Молеон не хотел своим неуместным присутствием нарушать церемонию торжественного выхода.
И в это мгновенье он увидел, как в боковые ворота алькасара въехал авангард мавританского отряда, а потом показались заинтересовавшие их носилки из позолоченного дерева, по-прежнему наглухо зашторенные и покачивающиеся на спинах белых мулов; именно эти носилки вводили Мюзарона в столь сильное, но вполне объяснимое искушение.
Наконец более громкие звуки раковин и фанфар возвестили, что сейчас выйдет великий магистр; двадцать четыре музыканта, по восемь в ряд, продолжая трубить, вышли из парадного входа к лестнице, по которой спустились на площадь.
Вслед за ними большими прыжками выбежал крупный, но резвый пес, из тех, что сторожат стада в горах, с заостренной, как у медведя, мордой, с горящими, как у рыси, глазами, с выносливыми, как у лани, ногами. Он был покрыт длинной шелковой попоной, отливавшей на солнце серебром; на шее у него был широкий, украшенный рубинами золотой ошейник с маленьким, тоже золотым колокольчиком; свою радость он выражал прыжками, в которых угадывались две цели – явная и скрытая. Видимой была белоснежная лошадь, укрытая просторной попоной из багряной парчи; она ржала, словно вторя игривым прыжкам пса; незримой, вероятно, был какой-нибудь вельможа, еще не сошедший с парадного крыльца, куда нетерпеливо убегал пес, чтобы через несколько секунд снова, весело прыгая, появиться у ступеней лестницы.
Наконец, тот, ради кого ржала лошадь и прыгал пес, тот, в чью честь народ кричал «Вива!», появился на верху лестницы, и тысячи голосов слились в один возглас:
– Да здравствует дон Фадрике!
Дон Фадрике продвигался вперед, беседуя с арабским воином, шедшим по правую руку, и идущим слева юным пажом с красивым лицом, хотя черные брови и поджатые алые губы делали его черты несколько жесткими; паж нес большой развязанный кошель с золотыми монетами, и дон Фадрике, остановившись на первой ступени, стал белой, нежной, как у женщины, рукой зачерпывать пригоршни монет и сыпать их сверкающим дождем на головы волнующейся толпы, что восторженными криками встречала эти щедрые дары, от которых она отвыкла при предшественниках своего нынешнего повелителя.
Новый властелин Коимбры был таким высоким, что казался величественным. Смесь галльской и испанской кровей наградила его длинными черными волосами, голубыми глазами и светлой кожей; эти голубые глаза были такие ласковые и радушные, что многие люди, не желая отводить взоров от дона Фадрике ни на секунду, даже и не думали подбирать с земли цехины, громко провозглашая ему пожелания счастья.
Вдруг, посреди этого неистового ликования, трубы, и раковины, которые на мгновение умолкли, то ли по случайности, то ли предчувствуя, что такой добрый властелин скоро покинет город, зазвучали вновь, но веселая и радостная музыка казалась народу лишь печальной, заунывной мелодией, тогда как колокола, это новейшее изобретение, призванное служить посредником между человеком и Богом, казалось, били в набат, а не звонили живым, переливчатым звоном.