Бастион одиночества

Литэм Джонатан

Все ученические художества, даже совершенную ерунду, обязательно вывешивали. Кисти в школе были настолько ужасными, что сделанные с их помощью рисунки выглядели настоящей мазней. Когда краска высыхала, то становилась похожей на корку.

В штаны больше никто не писал.

На втором году обучения китайцев в классе было уже двое. На третьем — трое, и это всех устраивало: китайские дети постоянно тянули руку. Куда они отправлялись после занятий, для других оставалось тайной. Китайцы не были ни белыми, ни черными, и это тоже всех устраивало. Если бы не они, класс более резко делился бы на черных и белых. Наверное, всем им хотелось превратиться в китайцев — чтобы в будущем избежать проблем.

Но

китайцами эти дети были не по своей воле, и когда с ними об этом заговаривали, они лишь пожимали плечами. В третьем классе все только привыкали к цвету своей кожи и не могли за нее отвечать. Почему она именно такая, оставалось только гадать.

Глава 3

Вендльмашина лежала в спальне на высокой кровати. В серо-желтом октябрьском свете, проникавшем в комнату сквозь занавески, кружили стаи пылинок и волнистых ворсинок, и поэтому он казался таким же осязаемым, как дубовые полированные перекладины кроватных спинок, как заполненные на треть коньяком и водой стаканы на тумбочке, как прислоненная к столу трость. И гораздо более прочным, чем медленно двигавшиеся руки крошечной женщины на постели, которая, не отрывая от подушки седой головы, искала свою трость.

— Я заснула, — сказала она тихо.

Дилан, стоявший на пороге комнаты, наполненной старческим духом, ничего не ответил.

— Долго ты ходил.

Дилан очнулся от своих мыслей.

— Там была очередь.

Он отнес очередное письмо в кремовом конверте на почту на Атлантик-авеню и битый час простоял в очереди перед окошком, рассматривая фотографии под словом «разыскиваются», рекламу коллекционных марок и переминаясь с ноги на ногу посреди валяющихся на полу обрывков желтой бумаги и конвертов.

В десять лет, учась в четвертом классе, Дилан по субботам за доллар в час работал у Изабеллы Вендль.

«Вендльмашина, Вендльмашина», — напевал он мысленно. Вслух он никогда не произносил этого слова. Даже в те дни, когда Изабелла Вендль уезжала навещать родственников на озере Джордж, а он приходил к ней в дом, вынимал почту из ящика и насыпал в миску сухой корм для рыжего кота.

Слово «Вендльмашина» придумала Рейчел. Она награждала прозвищами всех своих гостей, всех соседей, и Дилан понимал, что выносить их из дома, из кухни Рейчел, нельзя. Именно мать научила его такой раздвоенности: о некоторых вещах они могли разговаривать только между собой, а с посторонними общались как будто на другом языке, которым, хоть он и отличался бедностью и искусственностью, было необходимо свободно владеть, чтобы манипулировать окружающими. Рейчел объяснила Дилану и то, что миру не обязательно знать твое настоящее о нем мнение. Мир, естественно, не должен был слышать от Дилана и любимые словечки Рейчел: козел, тупица, гей, секси-бой, травка, клички, которые она изобретала: Мистер Память, Капитан Туман, Вендльмашина.

Авраама Рейчел называла Коллекционер.

По утрам в субботу Вендльмашина сидела наверху, в то время как Дилан выносил мусорный пакет с тошнотворными отходами и заменял его новым. Сама Изабелла была не в состоянии поднять наполненный разной гадостью мешок, и он ждал Дилана целых семь дней, распространяя по дому жуткое зловоние. Понаблюдать за мальчиком являлся бесшумно двигавшийся, здоровущий рыжий кот. Его голова напоминала башку монстра. Дилан никак не мог определить, презирает этот котяра его и Изабеллу или ему вообще все равно. Не знал и насколько кот понимает, какую он, Дилан, играет в этом доме роль. Может быть, кот думал, что от него нет никакого толку. Возможно, ему казалось, что все люди должны быть такими же согнутыми, как его хозяйка, и поэтому Дилан — уродлив. Так или иначе, за работой мальчика наблюдал в этом доме лишь он. Казалось, кот только

и ждет целую неделю того момента, когда настанет время выносить мусор и кухня наполнится вонью заплесневелой кофейной гущи, сгнивших апельсинных корок и прокисшего молока.

— Я больше не хочу на вас работать, — сказал Дилан Изабелле, закутанной в одеяло, в осязаемый застоявшийся воздух комнаты и в тень. Рыжий кот сидел в пятне желтого света у окна и намывал лапу, ритмично двигая своей головой монстра.

Изабелла негромко простонала. Дилан ждал.

Проезжавший по Дин-стрит автобус тряхнуло на выбоине, служившей основной базой местным бейсболистам. Прогрохотав, он укатил.

— Сходи, пожалуйста, в магазин, — наконец произнесла Изабелла. — Только не к Рамирезу. К миссис Багги на Берген.

Магазином на перекрестке Берген и Бонд владела толстая белая женщина с маленькими глазками, норвежская эмигрантка, миссис Багги.

«Эй, приятель! Ты что, стырил пирожное у Багги? Я слышал, какому-то парню ее овчарка оторвала кусок задницы».

Изабелла опустила на тумбочку тонкую руку. Ногти тихо стукнули по дереву. Дилан подошел ближе, входя в аквариумный сумрак спальни Изабеллы, чтобы взять с тумбочки несколько купюр.

— Нарезку «Крафт Американ», сдобные булочки и кварту молока, — проговорила старуха — так, будто пересказывала сон. — Пяти долларов, наверное, хватит.

Дилан сунул деньги в карман и задумался, сказал ли он то, что собирался сказать.

— Я больше не хочу на вас работать, — тихо прошелестели его слова.

— Топленого молока, — добавила Изабелла.

— Янехочунавасработать, — скороговоркой произнес Дилан.

Рыжий кот моргнул.

— Оно как вода, — сказала Изабелла. — Белая вода.

На улице никого не было, кроме нескольких подростков на углу возле дома Альберто. Дилан понятия не имел, чем занимаются остальные. На дворе стоял октябрь, холодало, люди одевались в теплые куртки. Генри мог отправиться играть в футбол к школе на Смит-стрит, а Эрл, наверное, вообще сегодня не выходил. На крыльце заброшенного дома кто-то оставил пакет с бутылкой. Несколько дней назад там ночевал местный бродяга и пьяница.

Дилан направился к Бонд-стрит, раздумывая о том, насколько странно устроен их квартал. Одна его часть была лишь верхушкой айсберга — фасады домов, тротуары и дорога, — вторую, скрытую, составляли личные ощущения Дилана: немые следы его полей для скалли, возвращения мяча старшим мальчикам, вскрикивания, когда ему выпадала роль водящего. Все это было нижней частью айсберга и скрывалось под толщей воды. Дилан годами ходил по этим дорожкам, таращась на них, словно на листы для спирографа, разложенные на полу, и до последнего не замечал, что все они сворачивают на Бонд-стрит и Невинс, а затем уходят в неизвестность. Идти на угол к Багги у него не было ни малейшего желания, он бы лучше еще раз сбегал с письмами Изабеллы на Атлантик-авеню. Берген-стрит не вызывала у него доверия. Тротуар там был неровный, наклоненный вбок.

На крыльце магазина Багги сидел Роберт Вулфолк, почти в той же самой позе, как перед дракой у дома Генри. Согнутые в коленях ноги, хоть и опущенные на две ступеньки ниже, возвышались над плечами. Дилан остановился, будто по команде. Шум машин доносился издалека приглушенным гулом. Дилан посмотрел на автобус, остановившийся на Смит-стрит, и прислушался к звону церковных колоколов.

— Ты работаешь на ту бабку?

По сотне разных причин Дилан хотел ответить отрицательно. Он думал об утонувшей в своей постели Изабелле, о Багги и ее овчарке и о том, что в случае чего сможет ударить рукой по окну, чтобы позвать женщину и собаку на помощь. Вот только в забитом продуктами магазине было темно, как в пещере. Наверное, если бы Багги выскочила оттуда на солнце, тут же ослепла бы.