Батальон крови

Лиходед Виталий Григорьевич

— Ну ты даешь!

— Только в роте связи Тани нет.

— В этой нет, в другой есть. Главное договорился.

— Да.

— А она, что?

— Свидание назначила.

— Когда?

— Не знаю. Сегодня нужно на связь ночью выйти.

— Все, я тебя прикрою. Валяй, пацан. Пока передышка выдалась, гуляй казак!

— Спасибо.

— Потом благодарить будешь. Когда выживем и войну обманем.

— Обманем?

— А ты как думал? Под ее дудку плясать нельзя. Сожрет! Не успеешь оглянуться!

— И как же обмануть

Войну, что бы выжить?

— Не верь в свою смерть и все!

— Вот я не верю.

— Здорово. Я тоже не верю, что погибну. Нужно честно не верить, а не сомневаться или там надеяться, что повезет. Не верить и все! Вот тогда сработает!

— Понял, товарищ капитан! Разрешите идти?

— Валяй, только Титову обходи. А то я смотрю, ты ей ящики носишь.

— А что, с офицерами нельзя?

— Да нет, можно, все мы люди, но она невезучая. Все кто с ней пытались, погибли. Она словно билет к смерти. Вот такая невезучая баба!

— Вы же сами говорите: не верить в смерть?

— Это другое. Это негласные правила войны, нет, не суеверия, а именно правила. Не хочет она этой девке любовь давать и не дает. Меченная она.

— Чем меченная?

— Смертью, Гриша. Это как проклятие — лучше погибнуть, чем такое терпеть. Бог красотой наградил, а война поиздеваться решила.

— Ну а я-то здесь причем? Мою, Таня зовут.

— Ну и молодец, раз только с одной. Так и надо. И еще одно правило! Никого не жалей! Как только начнешь жалеть — считай, приговорил человека. Вот у меня год назад паренек пришел, на сына моего похожий. Я его прятать стал, жалеть, в атаке прикрывал. Неделя и все — погиб. С ним три дурня приехали, так до сих пор воюют. Вот так! Понимай мои слова как хочешь!

— А я их правильно понимаю.

— Молодец. Иди, куда ты там хотел?

— К старшине, посмотреть, что осталось. Он просил все посчитать, сколько катушек надо. А я и не знаю расстояние. Где линия фронта?

Киселев вышел из штаба и спросил:

— Видишь, белый кирпичный дом?
– Да.

— Вот это и есть линия фронта.

— А почему немцы не стреляют, раз они так близко?

— Они чуть дальше. За минным полем, в укрепленных фортах и ДЗОТах. Мы вот тоже туда подойдем и встретимся нос к носу. Это первый рубеж перед городом-крепостью. Слышал что там?

— Да, Кенигсберг.

— Вот именно. Но, до него, еще дойти надо.

— Дойдем.

— Молодец, правильно делаешь, что веришь. А с подружкой твоей поступим так: ты меня отзывай в сторонку и предупреждай насколько уходишь. Делай это, как бы по форме. Пусть все думают, что ты мне обстановку докладываешь. А то, здесь стукачей, как грязи на дороге.

— Да, грязи на дороге много.

— Вот-вот, будь аккуратней, зря ни с кем, ни о чем, понял?

— Так точно!

— Вот и молодец, — произнес комбат и вернулся в штаб, а Гриша подошел к ящикам и решил закурить.

Он еще курил мало, не привык. В учебке махорку не давали, в интернате тем более, но теперь, здесь — на фронте, он, как и все бойцы, нашел в этом деле для себя успокоение, отдых и возможность подумать и помечтать. Раскурив самокрутку, он увидел спешащую Березкину. Она со своей огромной медицинской сумкой шла мимо.

— Ну что, как устроилась? — спросил Гриша.

— Нормально, там в землянке. Ты почтальона не видел?

— Нет, самому письмо отправить надо.

— Давай. Я его обязательно сегодня найду. Заодно и твое отдам.

— Что, любимому, каждый день по письмецу.

— Нет, маме, она болеет. Не хочу ее волновать. Каждый день пишу что жива, а ей от этого спокойней.

— Извини!

— Ничего, все так думают, это только тебе я рассказала о матери.

— Доверяешь? — с улыбкой спросил Григорий.

— Дурак ты, слепой.

— Не понял. Юль ты что? Неужели понравился?

— Я на фронте не влюбляюсь — боюсь. Но хорошие чувства к некоторым малосообразительным радистам могу испытывать.

— Ты ж меня совсем не знаешь?

— Знаю Гриша. Война научила в людях разбираться.

— Юль, я тебя обманывать не хочу, но у меня…

— Ничего не говори! Если кто-то есть — хорошо. А то, раз — и не станет. Сам знаешь, где мы.

— Знаю. Спасибо тебе!

— За что?

— Да так, за дружбу.

— Давай письмо уже, а то сейчас начнешь рассказывать о трудном детстве.

— А что, детство у меня было как у всех — голодное. Если оно вообще было? — с неожиданно появившейся грустью ответил Гриша. Он достал из гимнастерки письмо и отдал его Юле.

— Правильно свернул. Где научился?

— В учебке. Был у меня учитель — фронтовик. Он многому нас научил, и говорил: «Как сложишь письмо — так оно и дойдет».

— Ладно я пошла. Ты где сегодня?

— Не знаю. Пока здесь, в штабе.

— А, ну ладно я, если что, забегу. Сегодня только перевязки — троим — отдыхаем.

— Да, война ушла вперед.

— Нет Гриш, здесь она. Ты не верь — это не та свобода и отдых. Притаилась она, война! И смерть тоже здесь, никуда не ушла.

— Ты, так серьезно об этом. Пару недель здесь простоим, воевать не будем. Ушла она вперед — там теперь враг, — он показал рукой, на дом виднеющийся у горизонта.

— А минное поле, вон оно. С дороги шаг в сторону — смерть.

— Ну ладно, ты мне лучше скажи, где такую телогреечку раздобыла.

— У старшины. Ты тоже сходи, возьми. Нам с тобой по полю лазить, а не в окопе сидеть — удобнее и теплее, зима скоро, между прочим. И ночи уже холодные. Ты ж не станешь каждый раз для меня костер целую ночь жечь.

— Не знаю, как получиться. А что, машина к старшине пришла?

— Да. Час назад.

— Хорошо. Пойду и я схожу. Он там у кухни?

— Нет. Они сарай нашли. Увидишь, там всего одна полуторка стоит, остальные уехали.