Шрифт:
1. Первый бой
— Ну что, родной, будешь? — спросил Гришу сержант Фролов.
— А что это?
— Да водочка, сынок, водочка.
— Да, конечно.
— Не давай ему, не бери грех на душу. Завтра пацан ляжет в землю из-за пьяной дури. Дай ему привыкнуть и к нам, и к пулям. Будет спьяну, как собачонка, метаться — обязательно нарвется, — вступил в разговор старшина Савчук.
— Да ладно, ты. До завтра выветриться, — смеясь, возразил Фролов.
— Нет. Сам-то давно героем стал? Себя вспомни, как все кусты под Могилевом обхезал. Теперь-то ты смелый. Забыл, как тебя чумного Тамбовский Витя за шкирку из воронки вытаскивал. Первый бой самый трудный: выжил — считай, что в избранные к Богу попал.
— Ну ладно, ладно. Все. Иди, Гриша, в землянку — лучше поспи. По молодости оно всегда спать хочется. А мы тут сами. «Партсобрание» проведем.
— Да вы чо, мужики? — возмутился Григорий. — Я чо, не разу не пил, по-вашему?
— Иди, не бузи, успеешь еще, — грозно произнес старшина.
Гриша шмыгнул носом,
В два часа ночи его разбудил мощный взрыв. Где-то рядом разорвался огромный снаряд, но затем наступила тишина. Странная глухая тишина, о которой он много раз слышал. Преподаватели из Ташкентской школы связи часто рассказывали об этом странном явлении, тишине перед боем, но никто не говорил, как она умеет забираться в душу. Вместе с ней лезут страшные мысли, что это последняя ночь и что завтра все — жизнь кончится.
И раньше Гриша чувствовал войну, но она была где-то там — в другом мире… Жизнь Григория началась в Казахстане, в Тургайской степи, в селе Совинковка, недалеко от города Павлодара. Когда ему исполнилось восемнадцать, шел 1944-й год: третий год Великой Отечественной войны. Он рос и видел, как страна все отдает фронту. Родители голодали, он тоже. Мать надеялась, что в Павлодарском интернате, куда его отправили жить и учиться, Грише будет лучше, но жизнь в городе оказалась намного труднее, чем в деревне. В деревне можно было хоть что-то найти: поохотиться в степи, порыбачить на реке Ишим, а в городе нет — дневная пайка и все… В 1944-ом Красная армия уже вышла за границы СССР и вела бои на земле Германии. Для немцев это был последний шанс что-то изменить на карте военных действий: они хотели остановить победоносное наступление противника, но все их попытки были тщетны. Красная армия давила и сметала на все на своем пути. Тогда-то и начал Григорий Павлович Михайлов военную службу. Первая отметка в «Солдатской книжке» датируется первым января. Призвали его за полтора месяца до восемнадцатилетия, а затем сразу отправили учиться в Ташкентскую школу радистов. По окончании ее Григорий был откомандирован на Третий Белорусский фронт… В расположении части он оказался среди таких же, как и он, новичков и тех, кто шел от самого Сталинграда. Старики приняли его тепло, а молодежь не обратила внимания. Известие о том, что на рассвете их батальон участвует в наступлении, немного смутила молодого солдата. Он был еще не обстрелян и не готов вот так сразу идти в бой. Но те, кто оказался рядом, помогли: они, привыкшие к свисту пуль и разрывам бомб, решили прикрыть парнишку, чтобы Гриша по неопытности не погиб в первом бою…
Впереди стоял Кенигсберг: город с мощной оборонительной системой. В этот район стягивались все отброшенные части врага. Система обороны города состояла из трех рубежей и крепости. Первый находился на расстоянии 20-ти километров от центра города, второй — в 6-8 километрах, а третий был расположен на городской окраине. Все эти укрепления были хорошо подготовлены. Кроме минных полей, траншей и баррикад использовались специально построенные и усиленные каменные сооружения и старые форты. А в центре Кенигсберга находилась укрепленная крепость, способная выдержать продолжительную осаду. Армия врага насчитывала 130 тысяч человек, включая 4 тысячи орудий и минометов, 108 танков и штурмовых орудий, 170 самолетов. Со стороны СССР в Кенигсбергской операции участвовали 11-я гвардейская, 39-я, 43-я и 50-я армии, а так же 1-я и 3-я воздушные армии 3-го Белорусского фронта. При штурме города-крепости было задействовано 5,2 тысячи орудий и минометов, 538 танков и САУ, 2,4 тысячи самолетов. Конечно, перевес был, но стоило учесть, что Кенигсберг считался неприступным…
Осенью, когда Григорий попал на фронт, до города оставалось около пятидесяти километров — и это расстояние пришлось в буквальном смысле ползти. Фашисты пытались что-то изменить в этой войне, но все они понимали, что это последние дни Третьего рейха…
Теперь война была здесь, и он находился в ее кровавом теле. Что он успел увидеть? Ничего, вся его юность представлялась ему одним коротким днем, где был лишь голод да старая рваная одежда. Среднего роста худенький паренек, совсем недавно побритый наголо, вспоминал себя вчерашнего, разглядывая, словно со стороны. Ну и что, что шинель была на три размера больше, это не путало его. Зато с сапогами повезло — угадал размер, и шапка как раз. Его обрядили в новую форму и главное — выдали автомат. «Все, вот она — жизнь! Стал человеком, но неужели вот так завтра все кончится, — думал он. — Первый бой, сколько народу в нем погибнет. Такого не бывает, чтобы все остались живы. Сейчас эти солдаты, лежат рядом, спят, не думают, что завтра умрут. Они храпят, подпевая друг другу, а я не могу. Эта тишина давит, раздирает душу. Выйти, что ли, и заорать: «Я не хочу умирать!» Может, кто услышит: Война, Бог, Смерть и договорятся дать мне хотя бы день, а еще лучше — месяц. А вдруг повезет, и я выживу. Ведь возвращается же кто-то с войны? Наверное, тот, у кого опыта больше. Но нет, все здесь равны, и смерть не смотрит, кто и сколько отвоевал — главное не подставиться, быть бдительным. Как говорил майор-учитель Федорчук: «Башка должна крутиться, как карусель». Я все помню: главное слушать. Война она тоже говорить умеет: свистом пуль, грохотом выстрелов и стонами раненых. Если внутри что-то сжимается, значит, этот свист твой. Падай, прячься и не стесняйся трусости. Так говорили те, кто прошел через все это. Они знают голос войны и умеют его слушать, но всегда есть что-то, что ждет именно тебя: шальная пуля или прилетевший непонятно откуда снаряд. Война она как ведьма — колдует свое. Угадай, что она для тебя приготовила: ранение, смерть или позор. Но последнее не считается, пока хотя бы месяц не отвоевал. Мне рассказывали, бывает и по-другому: те, кто давно воюют, иногда сходят с ума и сами под пули лезут, желая умереть. Они не могут больше жить в этом поднявшемся на землю аду. Смерть для них — спасение и избавление. Но я хочу жить! Девчонку встретить и полюбить по-настоящему. Это мои мечты. Все, наверное, так мечтают, но старуха смерть может улыбнуться и забрать к себе. И мечты этих ребят останутся где-то там — в их умерших сознаниях. Нет, нужно спать. Бояться нельзя! Это еще одно, чему меня учили: испугался — погиб. Спрячешься в окопе, подумаешь, что тебя там не достанут пули, так обязательно снаряд прилетит — «пирог», как их майор-учитель называл. По закону подлости. Этот закон на войне четко работает. А «пирожки» война дарит тем, кто не желает участвовать в ее представлении, предает ее. И она сразу присылает им угощенье за пазуху, вычеркивая из списка присутствующих. Да, самое страшное — предать войну. Пришел сюда, значит, воюй. Понравишься этой суке-войне, она тебя сама для следующего боя прибережет. Вот и понимай, как хочешь: спрятался — плохо, вперед побежал — нарвался. Воевать тоже уметь надо. Все говорили: неделю продержись, а дальше легче будет. Только потом, когда привыкнешь, расслабляться нельзя: начнешь ушами хлопать — считай, пропал».
Григорий повернулся на бок и стал считать, пытаясь заснуть, но сон не приходил; он вспомнил дом, мать, избу, обмазанную глиной, и подумал: «Голодают они. Плохо им. Нет, я не должен умереть. Если ты, Война, меня слышишь — знай, я готов! Но если смерть вот так сразу заберет меня, значит, в этом мире нет никакой справедливости. Я даже не успел показаться матери, проститься с ней. Так хочется им помочь, но я здесь, а они там, в этой бесконечной степи. Вот если бы отец решился на сайгака сходить, но нет, он честный, хотя и не коммунист».
Григорий закрыл глаза, пытаясь не думать о своей жизни, но мысли сами крутились в его голове. Он снова стал вспоминать себя, как он несколько часов назад приехал в часть на полуторке. Вокруг краснели клены, тополя — наступили самые красивые недели осени. Воздух — сама свежесть, им хотелось дышать и дышать. Здесь, у Кенигсберга, было гораздо теплее, чем в России. Там уже начались заморозки.
Постепенно вернулась дрема, Гриша закрыл глаза и, сжавшись калачиком под новенькой шинелью, стал засыпать. Разбудил всех старшина:
— Подъем! — закричал он.
Все тут же вскочили и стали накручивать портянки и натягивать сапоги.
— Не торопитесь, хорошо портянки мотайте! Скоро в бой пойдем! — продолжал кричать старшина.
Григорий встал. Он не снимал сапоги, побоялся, что их украдут. «Жалко если вот так просплю их! А они новенькие, и в пору пришлись», — думал он.
Старшина вышел из землянки, отошел туда, где окоп был шире, и снова крикнул: «Строиться!». Григорий, как и все, встал в строй. Хоть в этом месте окоп был широкий, но прижавшиеся друг к другу солдаты долго не могли выровнять шеренгу. Увидев это, старшина Савчук приказал покинуть окоп и построиться у ближайшего разрушенного сарая. Солдаты, быстро выбравшись, побежали к нему. Через несколько минут батальон стоял по стойке смирно. Савчук не очень любил эту процедуру: кого-то строить, над кем-то командовать, но все это приходилось делать. Его друг, командир батальона капитан Киселев, прошел с ним по дорогам войны не один километр и знал, что он не любит командовать, поэтому просто закрывал глаза на его панибратские отношения с бойцами. Но лучшего старшины, за годы войны он не встречал.
Савчук был высоким и худым человеком. Его нижняя челюсть неприятно торчала вперед, а небольшие усики были редкими и рыжими. Выглядел он лет на сорок, но на самом деле ему было тридцать четыре. Старшина знал о своих неудачных усах, но не сбривал их. Без них его лицо будто вытягивалось и становилось еще ужаснее и чуднее. Но всю его неприглядную внешность исправляли глаза. Они были теплыми и добрыми, и даже когда старшина кричал, все бойцы видели эту доброту и не очень-то обижались на него. Его длинная шинель в подоле словно парусами расходилась на ветру. Он делал огромные шаги, даже когда не торопился. «Ну метр раскладной — и все тут!», — подшучивали друзья-однополчане. Иногда он сутулился, но, когда не стреляли, старшина расслаблялся и вытягивался, превращаясь в длинный шест. Одни смеялись над ним, другие просто дразнили. Савчук был спокоен и не реагировал на глупые слова и оскорбления. Все бойцы рано или поздно обращались к нему: кому одежку сменить, кому обувку, а некоторые знали, что у старшины всегда есть спирт в заначке.
Построив роту, он доложил Киселеву, и тот, скомандовав «вольно», громко произнес:
— Так ребята. Вон впереди высота, — капитан показал на виднеющийся окутанный со всех сторон колючей проволокой холм. — Нужно взять. Вперед не лезьте. Похоже, там «тройка» стоит.
— Тройка? — удивившись, переспросил старшина.
— Да, — спокойно ответил капитан.
— Это плохо!
— Конечно, плохо, но нужно пройти, — сморщив лоб, произнес комбат.
— Нужно, значит возьмем.
— Вот и ладно.