Батальон смерти
Шрифт:
Жизнь мне спасли, но избита я была изрядно. Мое избавление стоило жизни преданной мне девушке и одному из моих бескорыстных друзей. В сопровождении нескольких девчат меня отправили в Молодечно. А батальон вывели с передней линии в резерв. Но даже там девчонки не чувствовали себя в безопасности. Их оскорбляли, к ним приставали, называли корниловками. Ежедневно происходили скандалы. Часто били окна в казармах. Офицеры были бессильны перед наглецами, да и редко вмешивались в конфликты. Инструкторы старались изо всех сил защитить меня и батальон, объясняя всем недругам, что мы стоим вне политики.
Однажды
Но что можно было сделать? Жизнь для батальона стала совершенно невыносимой, по крайней мере на этом участке фронта. Трудно было понять, почему так изменились солдаты всего за несколько месяцев. Давно ли они чуть не боготворили меня, а я любила их? Теперь же они словно взбесились.
Встретившийся в штабе офицер посоветовал мне расформировать батальон. Но для меня это было бы равноценно тому, чтобы признать провал моего дела и безнадежность положения в стране. Я к этому не была готова. Нет, я не распущу свою часть. Я буду сражаться до конца. Однако офицер смотрел на все иначе. Если свои же солдаты направили пулеметы против батальона, не знак ли это того, что моему делу пришел конец? Разве не растерзала бы меня толпа, если бы не мои девчата и сочувствующие мне солдаты, мужественно выступившие в мою защиту?
Я решила ехать в Петроград и просить Керенского перевести меня на тот участок фронта, где шли бои. Перед отъездом я повидалась со своими девчатами. Какая это была трогательная встреча! Как они обрадовались, узнав о том, что я собираюсь ехать в Петроград. Оставаться здесь девчата больше не могли. Они готовы были сражаться с германцами и погибнуть на поле брани, сносить любые пытки и даже умереть от рук врага, но совершенно не предполагали, какие муки, издевательства и унижение им придется претерпевать от своих же солдат. Когда формировался батальон, такое и в голову не приходило.
Я забрала документы и в тот же вечер уехала, сказав своим солдатикам, что вернусь не позднее чем через неделю, и это был предельный срок их терпения. По прибытии в Петроград я направилась в те казармы, которые занимал мой батальон до отправки на фронт. Достаточно было первого впечатления, чтобы понять, какое гнетущее состояние безысходности переживала российская столица. Улыбки, радость и веселье исчезли с лиц прохожих. Уныние и тревога, казалось, были разлиты в самом воздухе, отражались в глазах всех и каждого. В городе не хватало продуктов питания. Повсюду бродили толпы красногвардейцев.
Мои друзья, живо интересовавшиеся делами батальона, пришли в ужас, узнав об обстановке на фронте. А меня еще больше удручили их рассказы о положении в столице. Керенский после столкновения с Корниловым полностью изолировал себя от друзей и знакомых из высших слоев общества. Я пошла к генералу Аносову, чтобы рассказать о цели своего приезда в Петроград. Генерал предоставил в мое распоряжение машину, но сам никуда со мной не поехал. Я отправилась к тогдашнему командующему Петроградским военным округом генералу Васильковскому. Это был внушительного вида казак, не отличавшийся, однако, твердостью характера. Он принял меня радушно и поинтересовался, какое у меня дело в столице. Ему было уже известно о моих бедах на фронте, и он выразил сочувствие.
– В наши дни, – признался генерал, – нельзя быть уверенным ни в чем. Мы все не знаем, что с нами будет. Меня самого в любой момент могут вышвырнуть вон. И для правительства это вопрос уже не дней, а часов. Назревает еще одна революция, и она близка. Большевики повсюду – на заводах и фабриках, в воинских казармах. А как там на фронте?
– То же самое, и даже хуже, – ответила я и принялась рассказывать о всех своих горестях и тревогах, а также о том, какой помощи жду от него и от военного министра.
– Теперь вам ничто не поможет, – сказал он. – Власти бессильны. Их распоряжения не стоят даже той бумаги, на которой написаны. Я сейчас еду к Верховскому, новому военному министру. Хотите поехать со мной?
По дороге мы обсуждали назначение Верховского – того самого генерала, который, будучи командующим Московским военным округом, спас меня от разъяренной толпы в Москве несколько недель назад. Верховский был очень популярен в войсках и имел огромное влияние на солдат.
– Если бы его назначили несколько месяцев назад, он, возможно, еще сумел бы спасти армию, – сказал Васильковский. – А теперь слишком поздно.
Приехав к военному министру, мы узнали, что в кабинете у Верховского был сам Керенский. О нас доложили, и меня пригласили войти первой. Отворив дверь, я сразу же поняла, что все кончено. Премьер-министр и военный министр стояли друг против друга, представляя собой жалкое зрелище. Керенский был точь-в-точь покойник – в лице ни кровинки, а глаза такие воспаленные, будто он не спал несколько ночей. Верховский выглядел утопающим, безуспешно пытающимся спастись. Сердце у меня сжалось. Война ожесточила меня, сделала ко многому невосприимчивой. Но на этот раз я была потрясена видом этих двоих совершенно отчаявшихся людей. Выражение полной беспомощности на их лицах свидетельствовало о том, что Россия гибнет.
Оба попытались улыбнуться, но это была не улыбка, а гримаса страдания. От нее сделалось еще горше на душе. Военный министр осведомился, как обстоят дела на фронте.
– Мы слышали, как с вами жестоко обошлись, – сказал он.
Я подробно рассказала обо всем, что пережила и чему была свидетельницей: как растерзали полковника Белоногова и того офицера, который пытался меня защитить, как закололи штыками одну из моих девушек, как свои же солдаты повернули против меня пулеметы, потому что я ранила германца.