Батумский связной
Шрифт:
– Михаил Исаевич! – воскликнул Горецкий. – Чем обязан в столь поздний час? Я думал, в такое время вы уже почиваете.
– Какое там! – Серафимчик махнул рукой. – У меня в мастерской неприятное событие произошло, и я, учитывая наш утренний разговор, счел своим долгом поставить вас в известность.
Горецкий пропустил ювелира в свой кабинет, плотно закрыл за собой дверь, указал на достаточно просторное кресло и только тогда спросил:
– Что же у вас случилось?
– Сбежал!
– Кто сбежал, Михаил Исаевич? – Горецкий почувствовал
– С обеда сегодня Арсения нет в мастерской. Сроду такого не бывало, чтобы не предупредил. Мне докладывать сразу не стали, пошли к нему в комнату, а там все вещи разбросаны, видно, спешил. Окно нараспашку, а костыли-то стоят, к кровати прислоненные!
– Выходит, липовый у вас инвалид-то был?
Серафимчик смущенно пожал толстыми плечами:
– Вы думаете, он строил из себя калеку?
– А как же еще понимать сие событие? Раз через окно убежал, костыли оставил – значит, никакой не калека. Выходит, спугнул я его своим появлением. Не поверил господин симулянт в мое санитарное звание, почувствовал опасность – и в бега…
Серафимчик помрачнел и даже как-то обвис своими необъятными телесами.
– Выходит, рыльце-то у него было в пушку!
– Не без этого, – жестко проговорил Горецкий. – Так что, Михаил Исаевич, впредь осторожнее за своих людей ручайтесь. Если не хотите быть замешанным в уголовном деле, – еще суше добавил он.
Серафимчик горько вздохнул и вышел из кабинета, волоча ноги.
Привели Просвирина. Он дрожал мелкой дрожью и вид имел самый что ни на есть жалкий. Борису хотелось пнуть его ногой и раздавить каблуком, как таракана. В общем, было противно.
– Быстро, Просвирин, рассказывайте все, что произошло в ночь с третьего на четвертое августа в гостинице «Париж», – резко приказал Горецкий. – Имеете возможность облегчить свою участь. И чтобы никаких запирательств, мы и так многое про вас знаем.
Ему в ответ раздалось только клацанье зубов.
– Тогда упрощу вам задачу, – терпеливо сказал Горецкий профессорским голосом. – Ответьте мне только на два вопроса: кого вы привели в гостиницу, чтобы убить Махарадзе, и что еще, кроме бриллианта, вы нашли в карманах убитого?
– Ничего, – забормотал Просвирин, захлебываясь и брызгая слюной, – ничего не нашли и ничего не взяли… Ваше благородие, господин полковник, как на духу говорю: бес попутал, бес попутал связаться с извергом этим, душегубом окаянным. Если бы знал, если бы ведал я, что он грузина того убьет…
– А ты думал, он у того грузина бриллиант вежливо попросит, тот и отдаст, – закричал потерявший терпение Борис. – Хватит дурачком прикидываться! Говори, кто он?
– Уж не Арсений ли, Серафимчика мастер? – присовокупил Горецкий.
– Он, ваше благородие, он, аспид, – Просвирин повалился в ноги Бориса и Горецкого, – из-за него все несчастия мои…
При этих словах окончательно разозлившийся
– А когда они изволили задремать, то я им помог до номера дойти, вроде как они сильно пьяные… – бормотал Просвирин, стараясь не встречаться глазами с Борисом. – Он, Арсюшка, в номере уже был, там и убил грузина. И бриллиант забрал.
– А ты что же, задаром старался?
– Он сказал, что распилит его и продаст… а потом хозяина гостиницы татары убили, я испугался, что и меня тоже…
– Что еще взяли у убитого? – прервал Горецкий завывания Просвирина.
– Бумажник мы ему оставили, – деловито начал Просвирин, – чтобы на их благородие подумали, что они его из-за карт прирезали.
– Что еще у него было – портсигар, мелочь какая-нибудь, бумаги листок? – перечислял Горецкий, но Просвирин только мотал головой.
– Мог он, Арсений, что-то забрать, чтобы ты не видел?
– Он все может, – понурился Просвирин. – Он страшный человек, он кого хочешь достанет, сквозь стены пройдет.
– А не врешь ты, не наговариваешь на человека зря? – сказал Горецкий, снимая пенсне и внимательно глядя лакею в глаза. – Ведь Арсений-то сбежал, так что на него теперь все свалить можно. Может, все-таки ты грузина убил?
Просвирин затравленно оглянулся, будто за спиной у него кто-то прятался:
– Не сбежит он никуда, аспид. Он от камней этих, бриллиантов проклятых, сам не свой делается. Будто нечистый в него вселяется. Сам говорил, как в руки берет, так ровно пьяный делается. Руки трясутся, глаза горят… Боюсь я его, он человека за камешек зарежет, глазом не моргнет. Куда же он отсюда денется, когда здесь, почитай, у каждой старухи камней энтих немерено… А главное, у хозяина его, Серафимчика этого, золотая палата. Он вокруг магазина этого так и будет ходить, как собака на привязи…
– Вот оно что, – задумчиво произнес Горецкий, – а скажи-ка ты, мил друг Порфирий, хочешь ты, чтобы я тебя отпустил подобру-поздорову к гадалке твоей разлюбезной?
– Ваше благородие! Всю жизнь за вас Бога молить буду!
– Тогда сделаешь, что я тебе велю.
Дверь распахнулась со стуком, на пороге возник запыхавшийся Саенко.
– Ваше сковородие! Беда! В тюрьме событие произошло!
– Тише. – Горецкий выскочил в коридор, откуда послышалось гудение голоса Саенко.
Посреди ночи в тюрьме поднялся шум. В дверь одной из камер колотили изнутри, доносился истошный крик: