Батюшка сыскной воевода. Трилогия.
Шрифт:
– Зима, холодно Васеньке лапки морозить, – на мгновение озаботилась Яга, – но заради дела милицейского уж потерпит, небось не простудится. Тока ты, сокол, у него кажный вечер нос щупай – не горячий ли?!
– Замётано, – серьёзно кивнул я, плохо представляя себе эту сцену. Бабкин кот мне себя и за ухом почесать не дозволял, у него, видите ли, достоинство… а тут нос щупать? Да я за ним два часа по всему терему гоняться буду…
– Эй, Никита Иванович, а мне-то что делать?
– Вам? Да в общем-то вы, что могли, уже сделали…
– Я серьёзно спрашиваю! – надулся царь. – У нас уже в хоромах соседских одна невестушка лежит, так, может, и вторую туда же?
– И третью, и пятую, пока всех не перетаскаем! Завязывайте вы с этим делом, и чтоб я больше девиц у вас в кабинете не находил. Кстати,
– Чмокнул разок, на всякий случай, – припомнил Горох, – но не пробудилася. Может, я не ейный принц, а может, тоже… с девичеством не всё гладко. Франция – она завсегда в этом плане уж больно легкомысленна была…
– Не факт.
– Согласен, а всё ж таки… Может, ты её тоже поцелуешь? А, участковый?!
Я оглянулся на бабку, Яга равнодушно покривила губки, по-моему, она уже знала результат. Подошёл, поцеловал по-быстрому, продублировал – девушка как лежала бревном, так и лежит. Даже на другой бок не повернулась… Надо срочно искать другое лекарство, это уже во второй раз не срабатывает.
– Попрошу принять все меры к тому, чтобы на исчезновении гражданки Жозефины Карловны… Бурбон?! Прямо как марка коньячного завода… Ну, бог с ней, пусть будет Бурбон. Главное, чтобы внимание на её исчезновении не заострялось. Дайте знать прессе и дипломатам, что обе девушки поселены отдельно как наиболее подходящие кандидатки на престол. Наврете, в конце концов, как-нибудь поправдоподобнее! Нам надо выиграть время. Вопросы есть?
– Как с кубком-то дела? – спросил подуспокоившийся царь.
Я почесал в затылке:
– Пока никак! Там ещё новое дело нависло, я не помню, о краже запорожской булавы мы вам не докладывали?
Оказалось, что нет. Ещё с полчаса разбирали и эту ситуацию. Горох вновь полез давать советы, хотя ему вроде бы следовало ограничиться собственными проблемами. В иное время, как я понял, государь вполне удовлетворился бы честным словом полковника в том, что булава была. Но именно сейчас, в свете последних событий, он просто из принципа не может позволить какому-то наглому жулику разгуливать по Лукошкину с гетманской булавой под мышкой. Тем паче с царской! Даже не видя оной, Горох счёл украденную драгоценность своей кровной собственностью, упёршись как баран: вернуть, и точка! Вернём, вернём, куда мы денемся… Распоряжение на тщательный обыск всех выезжающих за пределы города я дал Еремееву самолично, и государь не обиделся. Наоборот, предоставил полную свободу действий и право игнорирования указов всех чиновников при полной конфиденциальности ведения дела. То есть по ходу расследования я могу, например, наплевать на мнение таможенных служб, но так, чтоб они этого не заметили… Соломоново разрешение всех вопросов! Сани на обратную дорогу мне предоставили. С Бабой Ягой мы сурово, по-милицейски, попрощались у ворот, она направилась «внедряться в среду», а я поехал в отделение. Добрался без приключений. К ночи разыгралась метель, но в царских санях с медвежьей полостью было тепло и уютно. У ворот встречали дежурные стрельцы. Еремеев просил передать, что зайдёт утром. Запорожца они доставили без осложнений, а вот переговорить с Митькой не удалось: новоявленный есаул дрых в обнимку с казацким седлом (явно подарок полковника Черного). Бабкин кот Василий делал вид, что спит, свернувшись калачиком (вру, здоровенным таким калачищем!) у печки. Кто-то из ребят позаботился поставить для меня самовар, за печной заслонкой стоял ещё тёплый горшок с гурьевской кашей.
Сидеть за столом вот так, в одиночку, было горько и непривычно. На меня накатила жуткая тоска… Митька – у запорожцев, пусть он дурак и ходячее бедствие, но без него скучно. Парень-то он небезнадёжный, в сыскной работе помаленьку обтирается, юмор понимает и песен знает много. Если бы не его извечная борьба за качество кислой капусты, слабость к женскому полу и зелёному змию… С другой стороны, все те же качества у того же Джеймса Бонда мы, например, только приветствуем.
В общем, Яга права, Дмитрия Лобова нам терять никак не стоит. О самой бабке тоже ничего плохого не скажу. Даже больше: если бы не она, полусказочный, полумультипликационный персонаж, вся работа отделения могла пойти совсем иной колеёй. На моей памяти никто и никогда ещё так не заботился о чести милицейского мундира, как наша Баба Яга! А уж как она готовит… Нет, без бабки в доме совсем плохо. Как же она там одна, в громадном царском тереме, пытается незаметно втереться в ряды царских невест?… Боже, что я несу?! Не в том возрасте наша бабуля, чтоб в невесты втираться. Притворится нянькой какой-нибудь… Хотя, если бы у меня в детском саду была нянечка с таким носом и такими зубами, я б до сих пор заикался! Ладно, оставим все проблемы на завтра. Лейтенант Ивашов, из-за стола встать, кругом, наверх по лестнице марш! И спать, спать, спать…
А утречко было то ещё… Хотя нет. Сначала был сон, длинный и дурацкий. Ерунда всякая снилась из голливудских боевиков, что-то вроде Шварценнеггера в Митькином тулупе, почему-то взасос целующего дьяка Филимона Груздева. Причём последний не сопротивлялся, а, наоборот, кокетливо вертел засаленной косичкой. Потом собаки уличные драные, троллейбус двенадцатого маршрута прямо в бывшем дворе бояр Мышкиных, ещё тому подобная чепуха… Да, петух опять снился. Бледный какой-то, нахохлившийся… Как же, оказывается, не хватает зимой пения этого пернатого гада!
– Батюшка сыскной воевода-а… Никита Иванови-и-ич, вставайте! – с грубоватой мужской заботой меня взболтали за плечи. Открываю глаза – передо мной виновато улыбающаяся морда одного из наших стрельцов. – Вставайте, Никита Иванович, утро давно.
– А-а-а… что там, проблемы заели?
– Никак нет, а только вы ведь судью хоккейного привести под утро приказывали.
– Ну, приказыва-а-л… – зевнул я. – Привели уже?
– Сам идёт, – торжественно выпрямился стрелец. – Крестным ходом!
– Чем, чем, чем?! – не понял я.
– Крестным ходом! – размашисто перекрестился молодец. – С песнопениями и хоругвями полчаса как с Колокольной площади шествуют. Скоро небось и до нас дойдут. Прости, Господи, грешных…
Нет, на это зрелище стоило посмотреть. Наспех одевшись, даже не застегнув тулуп, я стоял в дубовых воротах отделения с отвисшей челюстью и остекленевшим взглядом. Молебны и причитания были слышны квартала за два. По свежему морозцу, под золочёными лучами декабрьского солнышка неторопливо и величественно шествовала длинная колонна лукошкинцев. Пестрели яркие платки баб, мелькали чёрные рясы монахов, отблёскивали бердыши стрельцов, и пар от могучего хорового пения мужиков висел над их головами, как посеребрённое облако. А впереди всей процессии… Пресвятая Богородица, огради Покровом своим от лицезрения! Впереди, согнутый в три погибели, путаясь ногами в полах длинного одеяния, тяжело дыша, шёл Шмулинсон Абрам Моисеевич и волок на спине… здоровенный деревянный крест! Длинные пейсы покачивались в такт усталому шагу, аккуратно подстриженная бородка скорбно смотрела вниз, а опущенный взгляд поражал кротостью и смирением… Чуть позади, в крайнем смущении, шествовали двое стрельцов лукошкинского отделения. Ни Еремеева, ни Яги, ни Митьки, ни-ко-го! Один я, как всегда…
– Запереть ворота и никого не впускать!
– Как это? – опешили стрельцы. – Дык там же наши, Васильев да Попов…
– Ничего с ними не случится, пусть домой идут.
– Но Шмулинсона ведь вы позвать приказывали?
– Я?! Ничего я не приказывал! Я уже передумал, пусть тоже домой отправляется.
– А народ-то куда? – праведно возмутились мужики. – Сейчас не пустить, дак нам ворота вместе с забором снесут.
– Не надо народ! – окончательно теряя голову, взвыл я. – Мне вот тут сейчас только народу вашего не хватает! Пусть все, все расходятся по домам! Чего они у меня в отделении забыли?
В ворота гулко ударила верхушка Шмулинсонова креста. Тишина повисла, как после грома небесного… Я мысленно попрощался с Олёной, попросил орошения у Яги и пожелал счастья в личной жизни Мите, после чего толкнул калитку и шагнул наружу. Зрелище впечатляло… Не радовало, но торжественность момента соблюли все, уж как могли, кого как угораздило… Абрам Моисеевич, видимо, окончательно выдохся переть эту двухметровую крестовину и теперь попросту сбросил её у ворот, сев сверху и вытирая пот рукавом чёрного балахона. Все прочие, за исключением еремеевских стрельцов, бухнулись на колени, истово крестясь, но, слава богу, молча! Это дало мне буквально пару минут форы на один простенький вопрос по сути дела: