Байкальской тропой
Шрифт:
— Ай какой самец подходил, ай какой бык! — сокрушался он. — Как же это мы проглядели-то, а? Почему он не подошел к солонцу? Что его могло испугать?..
Мы в полном унынии курили под деревом, разглядывая след. Изюбр остановился, когда до солонца оставалось не более пятнадцати — двадцати метров, и, простояв некоторое время неподалеку от дерева, ушел в тайгу. Значит, что-то его насторожило?
Разгадка пришла неожиданно. Николай осторожно прошелся по кустарнику за солонцами, долго осматривал землю и вдруг громко позвал меня. В чаще кустарника на присыпанной истлевшими листьями земле четко отпечатались подушечки лап шириной с добрую рукавицу и пять точек когтей.
— Лихо! — усмехнулся повеселевший Николай. — Выходит и хозяин сюда пожаловал, свеженинки захотелось! Ты смотри
Все стало ясно. Мы поджидали изюбра в скрадке, а медведь сторожил его в кустарнике. Нападать ему отсюда было очень удобно: одним прыжком — и на хребет! Неизвестно, какую опасность почувствовал осторожный изюбр, но, выходит, что все три охотника остались с носом!
— Ну, дела, — ворчал Николай, выбираясь на поляну. — Если изюбр хватил медвежьего духа, он сюда не скоро воротится! Принесла же нелегкая сиволапого черта!
Медвежий след от кустарника переваливал через гряду сопок и направлялся вниз, вероятнее всего к побережью моря.
— И ведь не отвадишь его теперь отсюда, — вздыхал Николай. — Пока он будет здесь бродить, фарту нам не видать! A не дай бог, случится, что и задерет на солонцах, тогда совсем худо: считай, что на весь год солонец испоганен…
От солонцов след оленя пересекал небольшую лощину, по росшую частоколом осинника (такие заросли молодого осинника геологи и охотники часто зовут карандашником), и выходил на широкий травянистый склон сопки. Здесь два горных массива просторно разделялись глубокой щелью распадка. На дне распадка глухо колотилась река. С порывами ветра к нам едва слышно доносилось ее ворчание. Усеянная изюбриным и лосиным пометом, по склону сопки петляла хорошо пробитая тропа. Мы шли по ней, часто останавливаясь и оглядывая поросшие хвоей склоны. Перед моими глазами все время маячила сутулая спина Николая. Он ожесточенно сопел трубкой и, коротко сплевывая по сторонам, продолжал что-то ворчать себе под нос.
След изюбра очень похож на след лося, только гораздо меньше. Это сходство можно уловить, если видишь следы на снегу или на цепкой грязи, когда изюбр спокойно идет. Но если зверь бежит, сходство исчезает, потому что испуганный лось всегда идет размашистой крупной рысью, а изюбр делает огромные скачки. След самки-изюбрихи продолговатый и узкий, а у самца более круглый и широкий, и шаг у него гораздо шире, чем у самки.
Белесое небо все ярче отсвечивало синевой. На востоке оно приподнималось от горизонта багрянцем. Похожие на тени облачка медленно окрашивались алым заревом, словно наливаясь соками. На вершине сопки все настойчивее и гуще горланили птицы. В хоре голосов слышался напевный пересвист рябчиков. Сейчас у них самый разгар брачных страстей. Откликаясь на манок, рябчик, трепеща крыльями, вырывается из чащи и в любовной горячке едва не садится прямо на ствол ружья. Откуда-то спереди доносилось слабое токование тетерева; временами оно заглушалось раскатистым карканьем ворон, которые в одиночку и стаями пролетали над распадком к морю. Мне как-то непривычно было видеть этих знакомых птиц вдали от человеческого жилья, и странно казалось, что голоса этих лесных ворон, раскатистые и гулкие, заметно отличаются от хриплого и нахального карканья их городских собратьев.
Тропа все круче заходила к вершине распадка. Забросив на спину ружье, я шел, уже еле передвигая ноги и не глядя по сторонам. Вдруг Николай остановился и, резко махнув рукой, присел. Я плюхнулся лицом в сырую траву и едва поднял голову, как различил поверх склона сопки, у самой гряды, движущиеся серые тени. Вжимаясь в ложбинку, Николай пополз вверх по склону, волоча за собой карабин. Он пристроился за кустом багульника, прильнул к биноклю, но вдруг отложил бинокль в сторону, достал кисет и принялся спокойно набивать свою трубку. Я подполз к нему и едва не вырвал бинокль из его рук. На фоне кустарника спокойно шли четыре безрогие изюбрихи, а между ними терся теленок. Выгибая шеи, изюбрихи пощипывали траву, и шедшая впереди часто останавливалась и, поднимая голову, шевелила ноздрями, словно пробуя воздух. Бурая шерсть на изюбрихах висела клочьями, и местами по бокам проступала шерстка чуть посветлее.
— Линяют? — шепотом спросил я.
Николай кивнул. Покусывая травинку, он искоса наблюдал, как изюбрихи прошли вдоль склона и неторопливо скрылись в зарослях кустарника; на прощание мелькнули среди ветвей их короткие белые хвостики. Мы молча покурили на склоне и двинулись дальше по тропе, ведущей в глубь горного массива.
Солнце уже подобралось к полудню, когда, обшарив склоны сопок и истоптав звериные тропы, мы вышли на гребень распадка. Здесь, в ложбине, которая пролегла от гребня, начиналась ломаная гряда скал. Она тянулась по равнинной тайге до горного хребта, на вершинах которого сверкал белизной чистый снег. А над вершинами гор медленно тянулись грузные облака, и временами набегал порывистый резкий ветер. Николай поводил биноклем и со вздохом сказал:
— Шабаш! Ветер крутит, охоты нет. Давай располагаться на отдых. — Стаскивая с себя мешок и карабин, он продолжал объяснять: — Когда от ветра шум по тайге, изюбр себя не слышит и не ходит, а сразу ложится в чащу. Так и лежит до вечера, а если ночью утихнет, идет на кормежку…
Я возился с костром, а Николай бродил меж камней, срывал пучки трав, принюхивался к ним и чему-то улыбался. Чубучок его трубки выпускал ровные колечки дыма, и по этим колечкам я видел, что настроение у моего напарника меняется к лучшему. Вдруг Николай внимательно прислушался и показал пальцем в сторону ельника. Из хвойной чащи доносились какие-то бормотания. Николай подхватил мое ружье, вытащил из него пулевые заряды и, выбрав из горсти патронов два дробовых, осторожно вошел в чащу. Он шел медленными шагами, склонив голову и все время прислушиваясь к непонятному бормотанию. Я вслушивался, стараясь по треску сучьев определить, где находится Николай, но ничего не слышал, кроме порывов ветра в листве и приглушенного бормотания в чаще ельника. Грохнул выстрел, и звонкое эхо ударилось по распадаку. Через несколько минут из чащи вышел Николай и бросил у костра небольшого косача с красными бровями и аспидно-черными перьями на крыльях.
— Скрадывал его по ельнику, — сказал Николай, разряжая ружье. — Там самка неподалеку была, вот он и топтался рядом. На обед нам с тобой должно хватить!
Раскочегарив костер, я принялся было ощипывать птицу, но Николай презрительно фыркнул, быстро нарубил смолья и развел такой костер, что к нему на метр было не подойти. Когда пламя поутихло, он зарыл птицу под раскаленные угли. Минут через пятнадцать обед был готов. Терзая душистое мясо, я готов был с кем угодно поспорить, что подобного блюда не отыскать в самом изысканном ресторане. Мясо птицы, казалось, вобрало в себя все ароматы леса.
— После такой еды и жить вдвойне хочется! — смеется Николай. — И глядишь, откуда только сила берется! Ты пока не обвыкнешь в тайге, во все глаза смотри, примечай каждую травинку, в свое время пригодится. Я, к примеру, не понимаю, как это в тайге и с голоду пропасть можно!
Он уставился на меня прищуренными глазами.
— Да вокруг пропасть еды, только руку протяни и достать сумей! Чай кончился — бадан варить можно, и еще пахучей будет! Ружья нет, из ниток силок сплети, и птицу добыть можно. Крючок есть, нитка есть — в каждом ручье хариус! Лично я этого не понимаю: в тайге — и с голоду пропадать! — Он широко развел руками. — Другое дело, если ты тайги не знаешь, ну, тогда смотри сам, учись у людей!
Обычно во время охоты с Николаем не очень-то разговоришься, он вечно занят своими мыслями, но охотно объясняет мне следы и различные приметы и повадки зверей. Мне приходилось иногда видеть, как он остановится на тропе у сломанного деревца, обойдет его вокруг, потрогает кору, выщипает из нее какие-то ворсинки и чуть ли не понюхает их и потом скажет, кто почесался об это дерево, куда зверь пошел и зачем пошел. В безалаберном, на мой слух, птичьем хоре он безошибочно выделял отдельных птиц и объяснял, что они делают: вьют ли гнездо, просто кормятся или это перелетная стайка задержалась у ручья. Когда мы еще жили на мысе Орсой, где охотились на нерп, Николай по вечерам говорил, что когда-нибудь он бросит свое чабанство и устроится лесником на кордоне, неподалеку от Байкала.