Байкальской тропой
Шрифт:
В тайге, да еще без тропы, быстро теряешь счет километрам, и расстояние определяется временем, потраченным на дорогу. К полудню шестого дня я неожиданно услышал близость реки. Солнце золотило вершины деревьев и сквозь чащу ельника уже проблескивали каменистые берега, когда сквозь клокочущий шум воды и трескотню птичьего разноголосья мне отчетливо послышалась песня.
Что за бред! По рассказам Николая я знал, что человеческого жилья здесь нет. Напряженно вслушиваясь в гремящий говор воды, я спокойно убеждал себя, что это всего лишь галлюцинация: намотался за день, и теперь от усталости чудится всякая чертовщина! Но, взглянув на Айвора, я убедился, что пес тоже слышит нечто необычное. Айвор
— …А без меня, а без меня и солнце утром не вставало б, и солнце утром не вставало б, когда бы не было меня!..
Припев все повторялся, варьируя и окрашиваясь в различные тона. Казалось, этот невидимый певец хотел увлечь за собой целый хор! Я осторожно выбрался из зарослей.
На противоположном берегу, на зелени поляны, стояло зимовье, рядом пристройки. Над крышей зимовья вскинулись мачты антенн. На крыльце сидел светловолосый парень в тельняшке. Он разложил на коленях вьючное седло и, ковыряясь в нем, распевал во все горло.
Вот таким образом я и познакомился с завхозом и радистом лесоустроительного отряда Сашкой Лапиным.
— Завхоз я временный, — уточнил Сашка, когда мы переправлялись на резиновой лодке, — и радист поневоле. По табелю я всего лишь маршрутный рабочий, и мое дело в тайге топать, а не сидеть здесь с этой сбруей!
Он хмуро кивнул в сторону крыльца, где лежало вьючное седло и из потника торчала здоровенная кривая игла.
— Ребята почти неделю уже безвылазно в тайге, собаки мои и то с ними удрали, а я сижу здесь как неприкаянный. Разве это жизнь?!
Сашка быстро разложил костер, приготовил чай, вскрыл несколько банок мясных консервов. Угощая меня, он с любопытством расспрашивал, кто я, откуда и куда иду. Я рассказал ему о своем путешествии, и, слушая, он озабоченно поглядывал на мое снаряжение. Потом, внимательно ознакомившись с моей картой, снисходительно буркнул:
— Снимешь на кальку участок с нашей карты, а то по своей черт знает куда убрести можешь…
После чая каждый из нас занялся своим делом. Сашка вел себя со мной так, словно мы знали друг друга очень давно. Я приводил в порядок свое снаряжение, изрядно потрепанное за этот недельный переход, а Сашка, закончив шитье потника, ползал по крыше, устраивая для своей рации направленную антенну.
Сумерки скрадывали тайгу. Проглянули звезды. Под берегом приплескивала река, тихо ворочаясь на перекатах. Из чащи противоположного берега слышался крик кедровки. Сашка хлопотал с ужином у костра и между делом расспрашивал о жизни в столице. Его интересовали новые магнитофоны, транзисторные приемники, Московский зоопарк, спиннинговые катушки и новые марки охотничьих ружей. Раз говор о различных путешествиях переключился на песни. Не откладывая дела в долгий ящик, Сашка сунул мне карандаш и блокнот и попросил переписать новые песни, что чаще всего, по его выражению, поются с душой. Пока я напрягал память, старательно вспоминая однодневные вылазки в Подмосковье, бессонные ночи у костров, Сашка с досадой рассуждал, что почему-то большая часть душевных песен посвящена геологам.
— Ведь это несправедливо! — говорил он, размахивая над костром поварешкой. — Ведь лесоустроители тоже важное дело делают, лес учитывают, оценивают, картируют. Да ведь сколько лесов у нас! А как ни послушаешь песню, так все тебе «держись, геолог, крепись, геолог»… А мы так, словно для нас и песен не существует. Верно ведь, а? Нет, ты спой мне хоть одну песню про лесоустроителей, спой?!
Я молчал, потому что действительно не знал ни одной такой песни. И Сашка с такой укоризненной миной поглядывал на меня в ожидании песни, словно это была моя вина, что ее нет.
Ужин был готов. Сашка глянул на часы, накрыл котелки телогрейкой и ушел в зимовье. Сидя у костра, я услышал, как защелкали переключатели рации. В приоткрытую дверь виднелся склонившийся за столом Сашка. Свет керосиновой лампы тускло отекал стены зимовья. По углам лежали обитые жестью ящики, мешки, стопки книг, вьючные седла. Сашка долго откашливался, потом монотонно забубнил в микрофон:
— «Недра — два», «Недра — два», я «Недра — один», я «Недра — один», как меня слышите, как меня слышите, прием…
В динамике долго шелестело, потрескивало, и, наконец, в зимовье послышался далекий ломающийся голос:
— «Недра — один», я «Недра — два», слышу вас хорошо… Привет тебе, Сашка, что новенького у тебя, прием…
С первого же слова Сашка встрепенулся и, едва дослушав до конца фразу, щелкнул переключателем и гаркнул в микрофон так, что за рекой шарахнулось эхо:
— Порядок у меня! Происшествий нет! Что у вас новенького? Где вы сейчас? Выходить-то скоро будете? Прием!..
Еще раньше Сашка рассказал, что километрах в тридцати от верховья Зугдука ведет свой маршрут их небольшой отряд. Работа обычная: вырубаются просеки, вкапываются знаки отмеров и планшетки графятся строгими квадратами лесных кварталов. Каждый вечер, ровно в двадцать один тридцать, начальник отряда вызывает на связь базу, оставленную в зимовьюшке на берегу Зугдука.
— У нас все нормально, Сашка, крепись. Денька через три выходить будем, готовь баньку, понял? Если все у тебя, то конец связи, до завтра. Прием…
— Вас понял, — пробурчал помрачневший Сашка, — конец связи.
Он выключил рацию и пробормотал:
— Когда я только развяжусь с ней, черт бы ее побрал… Дело в том, что когда на базе комплектовался отряд, то никак не могли найти радиста. Кроме того, не хватало и завхоза отряда. Должность эта, по выражению Сашки, хлопотливая и занудливая, и никто не хотел впрягаться в этот хомут. Начальник отряда знал, что Сашка разбирается в рации и даже немного работает на ключе, и, когда подошло время выходить в поле, он просто объявил ему, что временно он будет работать радистом и по совместительству завхозом: все равно же на базе торчать! Сашка устроил скандал, но это не помогло, и, так как другие отряды уже вылетели в тайгу, пришлось ему комплектовать рацию, сдавать экзамен по ней и составлять ведомости на пищевое довольствие отряда.
Сашка подошел к костру, некоторое время сидел молча, глядя в огонь, потом взлохматил пятерней и без того взъерошенную шевелюру и, словно отвечая своим мыслям, пробормотал:
— И все у меня как-то не путем выходит, каждой бочке затычка… Ладно! — Он встряхнулся и с улыбкой посмотрел на меня. — Давай ужинать, а там песни учить будем. Ребята вернутся, у них гитара есть… А то еще целый сезон впереди, а песен хороших нет!
Наблюдая за Сашкой, я заметил, что даже в своем вынужденном одиночестве, когда иной раз от тоски волком выть хочется, он свободно подавлял это угнетающее чувство своей кипучей энергией. Сашка минуты не мог посидеть сложа руки. Его долговязая фигура в выгоревшей тельняшке и закатанных до колен штанах беспрестанно моталась по берегу. Он ставил сети, потрошил и солил рыбу, латал облысевшую крышу зимовья, копался в рации и, мусоля карандаш, составлял меню отрядной кухни на целый месяц вперед. При этом (безбожно фальшивя) мурлыкал под нос песни. И все у него выходило и ладно, и споро, и в то же время как-то играючи. Словно весь этот труд, которым он занимался в таежном одиночестве, был для него не больше чем увлекательная игра. И порой я невольно чувствовал, как и меня заражает его кипучая энергия.