Базалетский бой
Шрифт:
И, конечно, еще больше он осуждает меня за покушение на власть царя и готов грудью защитить «богоравного». Это ли не ирония?! Вот в чем перевес силы князей против меня! Хорошо еще, что не догадываются о моих покушениях на каноны церкови. Тут я действовал предусмотрительно, иначе народ, обманутый белыми и черными князьями, с негодованием отвернулся бы от меня.
Но, может, моя вина перед народом значительно глубже? Думал ли я о его мятежной душе? Помог ли ему осознать сложные ходы неумолимого закона жизни? Нет, я печалился только о мече и коне и призывал лишь к битвам и победам. Правда, говорил еще о защите очагов, чести женщин, но… это дружинникам и без меня понятно. А то, чему свидетели
Выходит, я сам воздвиг себе шаткую лестницу и по ней хотел подняться до вершин торжества над князьями, над… да, и над церковниками.
Первый обязанный перед родиной не смеет подвергать себя опасности быть осмеянным народом, лишить воинов веры в своего полководца…
Из какой преисподней этот звериный вопль? «Иншаллах, скоро Непобедимый поднимет меч на свой народ!..» «Ваша! Ваша! Моурави, руби беспощадно ослушников твоей воли!..» Почему позеленели звезды? Чья это тень бежит от меня? Неужели моя?.. «Иншаллах!.. Ваша! Ваша!..» Тень бросается в кровавое озеро… «Откуда в руке моей нож палача? Умертвить? Кого? Кого?!»
Саакадзе схватился за сердце, словно от удара копья, глухо застонал. Снова черная муть застлала свет. «Ранен? Не начав битвы? С кем битва?» – «Как с кем? Не притворяйся, Моурави!..» – «Нет, ты скажи мне, чудовище из царства сна, кем ранен я? Кем? Неужели своим народом?! Нет! Нет! Только не это! Нет!»
Ужас исказил лицо Саакадзе на один лишь миг, но оно стало страшным. Он круто повернулся и вошел в шатер. «Туман, туман, снова туман! Откуда налетел? А может, не туман, а смерть?..»
В первом отряде ничбисцев, что явились на зов Саакадзе и примкнули к тваладским лучникам, Пациа из Гракали и Моле Гоцадзе из Ахал-Убани, не ведая о муках Моурави, изощрялись в брани, считая, что белый дух горы Монахов, раздув щеки цвета козьего молока, нарочно сдувает туманы с отрогов на Базалетское озеро. В горячий разговор вмешался Гамбар из Дзегви и посоветовал Моле старинное средство для прояснения неба: надо накинуть на копье башлык и потрясти им в сторону белого духа. Ломкаца из Ниаби не заставил себя долго ждать, накинул мокрый башлык на пику и вскинул вверх. И тотчас пронесся дикий вой и с десяток стрел вонзилось в башлык…
Началась Базалетская битва!
Кахетинская конница, осыпая ряды азнаурских пехотинцев тучей стрел, галопом помчалась на тваладские и горийские дружины. Квливидзе вынесся вперед, зычно скомандовал, дружины сделали полуоборот вправо и ощетинились копьями, отражая натиск конных кахетинских сотен. Послышались гневные возгласы, первые стоны. Полилась кровь…
При виде осекшихся кахетинцев Зураб пришпорил коня и зычно выкрикнул:
– Смерть ностевским кошкам! Арагвинцы, вперед!
Конная лавина устремилась за Зурабом. Как горный медведь, тяжело заревела арагвская труба.
Под порывами ветра раздувались полы шатра. Полные недоумения, взирали на друга «барсы». И как тогда, в Исфахане, бледный Эрасти, сжимая уздечку коня, стучал зубами.
– Георгий, – вскрикнул Дато, – труба на бой зовет! – и откинул полу шатра. – Вон проклятый Зураб ведет войско!
– Я уже побежден… – глухо проговорил Саакадзе, прикрыв железной перчаткой глаза, точно стремился скрыть отразившуюся в них беспредельную муку. – Не князьями, не царем – я побежден своей печалью, ибо глубоко виноват перед народом… Сейчас я пережил самого себя… и все понял… И вы, чью жизнь я пленил, должны осудить меня. Я научил народ искусству боя, но забыл о главном: о смятенной душе народа, не зажег светоча в его сознании. И страх перед властью князей оказался сильнее любви к своему полководцу. Народ пошел за князьями… пошел против меня! Не ждите победы от побежденного! Все содеянное мною расползлось в сером тумане.
«Как будто совсем не похож, но чем-то совсем одинаков», – припомнил Даутбек слова, не раз сказанные Георгием Саакадзе, и, схватив его плащ, опустил забрало.
– Остановись, Даутбек! – глухо приказал Саакадзе. – Все напрасно.
– Нет, Георгий! – отрицательно мотнул головой Даутбек. – Твои желания всегда были законом для меня. В твоей воле растворялась моя воля. Но сейчас я слышу только голос своей совести.
Загудела земля. Сотни разгоряченных, пронзительно ржущих коней приближались к западным берегам Базалети. Уже слышалось дикое гиканье арагвинцев.
Одним рывком Даутбек вскочил на горячившегося Джамбаза и, подражая Моурави, крикнул громовым голосом:
– Э-э, витязи, за мной! – и, потрясая мечом, он понесся прямо на Зураба.
«Барсы» метнулись к коням, выхватывая на ходу клинки из ножен. Дато на миг задержал Димитрия и Ростома и кивнул в сторону погруженного в глубокую думу Саакадзе:
– Не выпускайте его из шатра! Можем погубить наше войско – тоже грузинское!
За ускакавшим Дато помчался Нодар Квливидзе. И тотчас из первой дружины запаса, обгоняя ветер, старые и молодые азнауры, принимая Даутбека за Саакадзе, устремились к центру, вновь атакуемому кахетинцами. Безудержным натиском и силой движения азнауры решили восполнить свою малочисленность. В этой необычной битве им хотелось слиться в одно целое и единым ударом распластать ненавистных владетелей…
Ободряемые самим царем, врезавшимся на коне в гущу сечи, кахетинцы пробили брешь в линии тваладских лучников, создавая опасность прорыва центра. Квливидзе, нанося косые удары клинком, отбился от сигнахцев, подскакал к повстанцам Ничбисского леса и гаркнул:
– Э-э, ничбисцы, кто хочет согреться? Кизяки скачут!
– Пусть скачут! – выкрикнул Хосиа из Цители-Сагдари, потрясая двумя кинжалами. – Они у нас так задымят, что ведьмам тошно станет! – и рванулся вправо, увлекая за собой повстанцев.
Ловким маневром Зураб прорезал первую линию имеретин и обрушился на горийских лучников. Азнауры ощерились копьями, преграждая Зурабу доступ к остальным рядам, осыпающим арагвинцев градом стрел. В подобных случаях Саакадзе прибегал к «огненным птицам», ослепляя вражеских стрелков. Зураб поспешил использовать и этот прием своего учителя: привстав на стременах, он трижды вскинул меч. На всем скаку арагвинцы приняли сигнал, повернули коней и, отскакав шагов на двести, принудили коней лечь, за живым барьером высекли из кремней огонь, подожгли просмоленные хвосты стрел и одновременно спустили тетивы. Тысячи «огненных птиц», озарив клубы тумана, пронеслись над берегом озера и обрушились на горийских и тваладских лучников.
Третьи сотни азнаурских дружин, расположенные в глубине боевой линии, оказались в кольце пламени и, задыхаясь от удушливого дыма, подались влево. В этот момент повстанцы Ничбисского леса, предводимые старейшими, врезались в ряды кахетинцев, но вместе с тем лишили возможности лучников четко перестроиться. Гамбар из Дзегви, выругав тваладского сотника за нерасторопность, с прадедовским клинком ринулся на знаменосца Вантской дружины, скакавшего чуть впереди царя. Блеснула молния, и голова знаменосца покатилась под копыта. Знамя Кахети подхватил князь Джандиери, но от резкого толчка покачнулся в седле и выронил свою саблю. Ломкаца из Ниаби затрясся от хохота, в один миг подхватил княжескую саблю и с такой силой рубанул Джандиери, что сабля разлетелась надвое, а кольчуга с замысловатым узором покрылась алыми пятнами.