Бедная Настя. Книга 5. Любовь моя, печаль моя
Шрифт:
Флот Гарибальди — Энрике служил на одном из его трех кораблей, «Конститусьон», — смело прорывал блокаду аргентинского флота, организуя мелкие десанты и отвлекая корабли противника на себя, давая возможность тем временем торговым судам синьора Веги привезти в Монтевидео продовольствие, которого городу так не хватало. «Гарибальди выходит!» — кричали на молу и улицах, когда флотилия покидала порт. Восторженные крики приветствовали и возвращение судов, каждый раз казавшееся горожанам настоящим чудом.
Энрике был с Гарибальди и в том знаменитом сражении в долине реки Сан-Антонио, где, попав в засаду превосходящих сил противника, сто восемьдесят пехотинцев не просто выстояли против полутора тысяч человек кавалерии и пехоты, но почти все выжили и с триумфом вернулись домой, обратив аргентинские войска в унизительное бегство. И поэтому, когда весть о восстании в Италии дошла до Монтевидео, Гарибальди (он был родом из Ниццы) засобирался домой. А с ним и большинство тех, кто жил и сражался с генералом рука об руку в Уругвае.
Отец Энрике объявил о подписке, чтобы зафрахтовать большое судно, и первым внес в созданный для этих целей фонд первую тысячу песо. И вскоре шестьдесят три человека (все — молодые, но уже закаленные в огне сражений) поднялись на борт бригантины с таким многообещающим названием — «Ла Сперанца» («Надежда») и переплыли океан, чтобы присоединиться к восставшему народу Италии.
— Увы, — тихо посетовал Энрике, когда рассказы о заокеанских подвигах Гарибальди закончились, и его спутники снова потянулись к своим спальным местам, — Италия преподнесла нам сюрприз, на который мы совершенно не рассчитывали. Знаете, там, вдали от родины моих предков, я рисовал в своем воображении образ угнетенного народа, который, едва мы соединимся с ним, выйдет к: нам навстречу с флагами и праздничными кувшинами вина. Но когда мы преодолели океан и высадились в Ницце, то вдруг превратились в наемников, от которых крестьяне шарахаются, а священники считают посланниками дьявола.
— Человека всегда пугает неизведанное, — мягко сказала Анна. — Вы приехали из такого далека, что многим, вполне возможно, кажетесь чем-то нереальным.
— К сожалению, дело не только в этом, и даже вообще не в этом, — покачал головой Энрике. — Это нам из-за океана Италия представлялась единой в своем порыве и настроениях, но… Здесь у каждого своя правда и своя малая родина. Ломбардия не любит Пьемонт, венецианцы с подозрениям относятся к тем, кто живет на материке. В Монтевидео мы веселились, устраивая соревнования между Итальянским и Французским легионами в нашей национальной гвардии, кто больше врагов уничтожит и причинит наибольший урон противнику. Но в Италии быть итальянцем — значит, быть жителем отдельно взятого клочка земли. А быть революционером — значит, быть горожанином, крестьяне же вообще сторонятся любых перемен.
— Невозможно быть одинаково равным со всеми и накормить всех из одного сосуда, — вздохнула Анна.
— Но Господу же это удалось! — воскликнул Энрике и осекся, опасаясь, что разбудит своих товарищей.
— Мы можем стремиться к тому, что завещал нам Господь, — кивнула Анна, — но не стоит претендовать на силу и волю Его. Мы — люди, мы — воплощение Его надежд, но нам еще дано ошибаться. И этого не избежать. Однако вам следует утешиться тем, что сегодня вы не позволили свершиться одной из ужасных ошибок, едва не лишившей меня жизни.
— Вы о расстреле?
— Да, я благодарна вам за помощь. Она подоспела нежданно, но вовремя. И вы не просто спасли мою жизнь, вы не дали осуществиться несправедливости. Меня приняли на границе за совершенно другую женщину. Какую-то пани Ванду.
— Синьора Ванда и вы? — улыбнулся Энрике. — Какая нелепость! Вас даже сравнивать невозможно, не то чтобы перепутать. Синьора Ванда, конечно, тоже мужественная женщина, но она совсем другая. Она носит мужской костюм, ведет себя порой заносчиво и даже грубо. И потом, я всегда сомневаюсь в том, говорит ли она правду, и если говорит, то всю ли. С ней всегда надо держаться настороже и быть готовым к удару в спину. А вдруг этого потребуют от нее интересы революции?
— Какой ужасный портрет вы нарисовали! — прошептала Анна. — Неужели я могу производить схожее впечатление?
— Что вы! — с жаром произнес Энрике. — Вы — создание благородное. Когда я увидел вас там, у стены, то у меня сердце сжалось от негодования — эти убийцы посмели поднять руку на ангела! Вы просто светились вся, и ваша решительность, ваша отвага были так женственны и так воодушевили меня, что я пренебрег всеми правилами и приказал атаковать кордегардию.
— Так это нападение не входило в ваши планы?
— Да. Перед нами стояла цель разведать положение. Вступив в схватку, мы выдали не только себя, но, вероятно, и тот отряд, который должен был незаметно проследовать мимо. И вот теперь нам пришлось заметать следы и уводить австрийцев от наших товарищей по оружию, чтобы они могли безопасно продолжить свой путь.
— Боже! — Анна была и растрогана, и обеспокоена одновременно. — Но это значит, что вам грозит наказание. Ведь вы нарушили приказ и подвергли свою жизнь и жизни ваших друзей опасности!
— Какое это может иметь значение по сравнению с тем счастьем, что я испытал, вырвав вас из лап австрийского зверя! К тому же вы живы и можете засвидетельствовать перед ними мой рассказ.
— Так мы возвращаемся? — Анна сделала паузу, давая Энрике возможность объясниться.
— Разумеется, но кружным путем. И дорога эта будет не из легких. И хотя вы — женщина смелая, вам больше, чем кому-либо из нас, необходим отдых. Поэтому ложитесь, ночь почти на исходе.
Анна с благодарностью кивнула ему и устроилась у костра, завернувшись, подобно другим повстанцам, в шерстяное одеяло. Спать на земле было неудобно, но пламя от костра немного прогрело землю вокруг. Анна какое-то время еще пыталась поудобнее примоститься, но Энрике прекратил ее мучения. Он снял пончо и, свернув его валиком, подложил Анне под голову вместо подушки. Потом нежно погладил по голове и, прошептав еле слышно: «Спите спокойно, мой ангел!», поцеловал ее в лоб. Сделав это, он вернулся на свое место у костра и сел, прижав колени к груди, словно языческий Пан.
Поцелуй смутил Анну. Лежать стало удобно, тело само по себе расслабилось, но Анна, погружаясь в дремоту, даже сквозь опущенные веки видела устремленный на нее взгляд Энрике — пылкий и страстный, как и вся его юная натура и горячая кровь. Анна чувствовала себя неловко — этот молодой человек взволновал ее. Осознание этого пришло к ней вдруг, и она становилась все неувереннее, все больше разбираясь в природе неожиданной и неоднозначной симпатии к своему спасителю.
Русоволосый Энрике с иконописными чертами, сильный и благородный, тронул ее сердце. Он был полон романтического порыва и вместе с тем поразил ее мудростью и рассудительностью. Его спутники подчинялись Энрике беспрекословно, но его власть над ними была сродни заботам старшего брата — более опытного и искушенного, а потому готового всегда защитить и предупредить. Энрике казался ей совершенным созданием, и было непонятно, почему он не стал, к примеру, учителем или капитаном корабля. Такой человек мог повести за собою многих, но он сам предпочел быть ведомым и поклонялся своему «дуче», как «Королю-Солнце», не обожествляя его, но превознося до небес.