Бедные-несчастные
Шрифт:
Он заплакал, а я задумался.
Я задумался крепко и надолго, а потом сказал:
— То, что ты говоришь, в основном верно, за исключением замечания о невозможности улучшений посредством науки. Как член либеральной партии, я не могу с этим согласиться. Обвиняя себя в сокращении жизни Белл, не забудь, что о старении мы знаем наверняка только то, что нужда и горе старят людей быстрее, чем счастливая жизнь, и поэтому пышущий счастьем юный мозг Беллы может продлить жизнь ее тела далеко за пределы обычного срока. Если ты совершил преступление, сотворив Белл такой, как она есть, я благодарен тебе за это преступление, потому что я люблю ее такой, как она есть, выйдет она замуж за Парринга или нет. И я сомневаюсь, что женщина, которая усыпила меня хлороформом, будет беспомощной игрушкой в чьих бы то ни было руках. Может
Бакстер посмотрел на меня, потом потянулся ко мне через стол. Он сжал ладонь моей правой руки так крепко, что у меня хрустнули суставы; я закричал от боли, а потом целый месяц ходил с синяками. Он извинился и сказал, что хотел выразить сердечную благодарность. Я попросил его впредь держать благодарность при себе.
После этого мы слегка подобрели друг к другу. Бакстер начал расхаживать по кухне, улыбаясь, как всегда, когда он думал о Белл и забывал о себе.
— Да, — сказал он, — поди найди другого ребенка двух с половиной лет, так же твердо стоящего на ногах, с такими же уверенными руками и быстрым умом. Она запоминает все, что с ней происходит, и каждое слово, которое слышит, и даже если она не понимает чего-то сразу, смысл приходит к ней позже. И я избавил ее от одного тяжкого переживания, которого не испытывал сам: она никогда не была маленькой и поэтому никогда не знала страха. Припомни, Свичнет, все стадии лилипутства, которые ты прошел прежде, чем достичь твоего теперешнего роста. Гном высотой в двадцать четыре дюйма. Эльф высотой в ярд. Карлик высотой в четыре фута. Разве великаны, которые правили миром, когда ты был маленьким, позволяли тебе чувствовать себя равным им по значению?
Я содрогнулся и сказал, что не всякое детство похоже на мое.
— Разумеется, но даже в домах богачей, насколько я знаю, ревущие груднички, запуганные годовалые дети и унылые подростки — обычное явление. Чтобы дети могли вытерпеть все тяготы малолетства, природа наделяет их громадной душевной гибкостью, и все же эти тяготы превращают их потом в слегка ненормальных взрослых, либо судорожно хватающихся за власть, которой им раньше недоставало, либо, чаще, судорожно от нее отшатывающихся. А Белла (почему я и думаю, что ты был прав, жалея Парринга) наряду со всей гибкостью детства обладает всей статью и силой роскошной женственности. Когда она только открыла глаза, ее менструальный цикл уже шел полным ходом, и она никогда не знала ни отвращения к своему телу, ни страха перед своими желаниями. Не пройдя школы трусости, какую проходят все маленькие и зависимые, она говорит, чтобы выразить свои мысли и чувства, а не чтобы их скрыть, и поэтому не способна ни к какому злу, рождаемому лицемерием и ложью, — то есть вообще почти ни к какому злу. Ей недостает только опыта, особенно опыта в принятии решений. Парринг — ее первое крупное решение, но она не питает на его счет никаких иллюзий. Миссис Динвидди зашила достаточно денег в подкладку ее костюма, чтобы она не испытывала нужды, если они с Паррингом вдруг расстанутся. Я больше опасаюсь, что ее заинтересует кто-нибудь другой и вовлечет ее в авантюру, которую мы не можем даже себе представить. Правда, послать телеграмму она умеет.
— Ее самая большая беда, — сказал я (на лице у Бакстера тут же выразилось возмущение), — это детское восприятие времени и пространства. Короткие промежутки кажутся ей огромными, но, с другой стороны, она пытается сразу получить все, что хочет, независимо от того, как далеко предметы ее желания отстоят от нее и друг от друга. Она говорила так, словно помолвка со мной и побег с Паррингом — события одновременные. Мне не хватило духу сказать ей, что законы времени и пространства это запрещают. Я даже не объяснил ей, что это запрещает нравственный закон.
Бакстер пустился было в рассуждения о том, что наши понятия о времени, пространстве и нравственности суть удобные привычки, а вовсе не законы естества, но я зевнул ему в лицо.
За окном рассвело, и подали голос птицы. Скорбные гудки скликали рабочих на фабрики и корабельные верфи. Бакстер сказал, что в комнате для гостей мне приготовлена постель. Я ответил, что через два часа мне надо быть на работе и что я хочу только воспользоваться умывальником, бритвой и расческой. Идя со мной наверх, он произнес:
— Как Белла и предсказывала в своем письме, мы говорим о ней, так что не переедешь ли ты ко мне? Я прошу об этом как об одолжении, Свичнет. Общества пожилых женщин мне сейчас будет недостаточно.
— Парк-серкес гораздо дальше от Королевской лечебницы, чем моя берлога на Тронгейте. Каковы твои условия?
— Бесплатная комната с бесплатными же газовым освещением, угольным отоплением и постельным бельем. Бесплатная стирка твоих маломерных рубашек, крахмаленье воротничков, чистка ботинок. Бесплатные горячие ванны. Бесплатная кормежка, когда ты захочешь разделить со мной трапезу.
— От твоей кормежки мне, только подумаю, тошно делается.
— Ты будешь есть то же самое, что и миссис Динвидди с кухаркой и горничной, — простую, но прекрасно приготовленную пищу. Ты сможешь свободно пользоваться хорошей библиотекой, которая после смерти сэра Колина изрядно пополнилась.
— А взамен?
— В свободную минуту ты мог бы помогать мне в клинике. Занимаясь собаками, кошками, кроликами и попугаями, ты сможешь узнать кое-что новое о том, как лечить двуногих и бескрылых пациентов.
— Гм. Я подумаю.
Он улыбнулся, как бы показывая, что считает мое замечание пустой демонстрацией мужской независимости. Он был прав.
Вечером того же дня я взял напрокат большой сундук, уложил вещи, заплатил тронгейтскому домохозяину еще за две недели, нанял кеб и приехал на Парк-серкес со всеми пожитками и инструментами. Бакстер никак не высказался по поводу моего появления — просто провел меня в мою комнату и подал мне телеграмму, пришедшую из Лондона несколькими часами раньше. Она гласила: «Я ТТ» (я тут), — и никакого имени дальше не стояло.
11. Парк-серкес, 18
Если верно, что трудная, но благодарная работа, общество умного ненавязчивого друга и удобное жилище составляют прочнейшую основу для счастья, то последующие месяцы были едва ли не лучшими в моей жизни. Служанки Бакстера начинали такими же деревенскими девушками, какой была когда-то моя мать, и хотя всем им теперь стало по меньшей мере под пятьдесят, им, думаю, нравилось, что в доме живет сравнительно молодой человек, который с удовольствием ест приготовленную ими пищу. Как я ем, они никогда не видели, потому что пища поднималась ко мне в столовую на кухонном лифте, но я часто посылал обратно вместе с пустыми тарелками дешевенький букет цветов или благодарственную записку.
Я ел вместе с Бакстером за огромным столом и старался садиться от него подальше. То ли вовсе не имея поджелудочной железы, то ли имея ее в сильно недоразвитом виде, он сам приготовлял себе пищеварительный сок и подмешивал его в каждую порцию еды. Когда я поинтересовался составом сока, он со смущенным видом уклонился от ответа, и мне стало ясно, что часть ингредиентов он извлекает из собственных испражнений. Запах, доносившийся с его конца стола, говорил именно об этом. Позади его стула стоял буфет с оплетенными бутылями для кислот, закупоренными пузырьками, мензурками, пипетками, шприцами, лакмусовыми бумажками, термометрами и барометром; там также находилась дис-тилляционная установка, состоящая из бунзеновской горелки, реторты и трубки. Она побулькивала на слабом огне в течение всего дня. Иногда во время еды он вдруг замирал, переставал жевать и словно вслушивался в нечто отдаленное, но притом находящееся внутри его тела. После секунд оцепенения он медленно вставал, осторожно нес свою тарелку к буфету и несколько минут примешивал к еде всякие добавки. На буфете лежала тетрадь, куда каждые четыре часа он заносил свой пульс, частоту дыхания, температуру, изменения в химическом составе крови и лимфы. Однажды утром, до завтрака, я полистал ее и был ошеломлен настолько, что никогда больше в нее не заглядывал. Там были зафиксированы ежедневные перепады столь нерегулярные, внезапные и резкие, что их не смог бы выдержать самый сильный,и здоровый организм. Повсюду четким, убористым детским и вместе с тем твердым почерком Бакстера были выведены даты и часы, которые, к примеру, показывали, что вчера, когда он со мной беседовал, его нервная система испытала потрясение, равное по силе эпилептическому припадку; я не ощутил тогда ровно никакой перемены в его поведении. Разумеется, все эти приборы и записи могли быть и обманом, уловкой, посредством которой гадкий ипохондрик преувеличивал свои недуги в надежде почувствовать себя сверхчеловеком.