Бедные-несчастные

Грей Аласдер

Когда приехали мы в Амстердам, Там его мучила все та же ревность. Он за руку держал меня все время, Лишь выпустил, когда пошел к врачу, Меня оставив подождать в приемной. Он летаргией называл усталость, Вполне естественную. Человеку Порою нужен отдых и покой. Но врач ему такие дал пилюли, Чтобы совсем не отдыхать. И вихрем-Пошли бега, соборы, мюзик-холлы, Кафешантаны. Стал он белый-белый, И лишь глаза, как фонари, горели: «Силенки есть еще! Вперед! Вперед!»

Спасибо, милый Бог, что научил Меня ты сидя засыпать. В трамваях, На пароходах, в кебах, в поездах Пришлась твоя наука очень кстати.

И все-таки мне сна недоставало.Я помню, вечером второго дня,Как мы с ним оказались за границей,Он слушать Вагнера меня повел.Казалось, этому конца не будет,И стоило лишь мне сомкнуть глаза,Он локтем в бок меня: «Не спать, смотреть!»Я стала спать с открытыми глазами.Я скоро научилась спать и стоя,И на бегу, носясь повсюду с ним.Во сне ему я даже отвечала —Ведь требовалось лишь «ты прав, мой милый».Конечно, кое-где я просыпалась —В отелях, например, или на почте,Чтобы тебе отправить телеграмму,Пока он маме телеграмму шлет,Еще я просыпалась в ресторанах,Во франкфуртском зверинце и в немецкомИгорном доме —расскажу об этом.Там разбудил меня, наверно, запах.Отчаяньем там пахло, как в зверинце,И жалкой, боязливою надеждой;Еще — прокисшей и несвежей страстью(Был третий запах смесью первых двух).Но, может быть, мой нюх преувеличил —Глазам открычся светлый-светлый зал.Ты помнишь, как водил меня на биржу?Тут было очень на нее похоже *.На золотисто-кремовых колоннахДержались бело-голубые своды,Хрустальные переливались люстрыИ освещали все дела внизу,Где шесть столов стояло и в рулеткуИзысканная публика играла.Вдоль стен на алых плюшевых диванахСидели зрители, и я средь них.А Парринг — тот стоял со мною рядом,Смотрел на ближний стол во все глазаИ бормотал: «Понятно. Все понятно».Мне показалось, что, как я, во снеОн говорит с открытыми глазами,И я сказала ласково, но твердо:«Пошли в гостиницу, мой милый Данкан,Там ты поспишь». Он на меня воззрилсяИ, медленно качая головой,Ответил: «Рано. Рано. Кое-чтоЕще мне надо сделать. Я ведь знаю,Что ты и в грош мои мозги не ставишь,Считаешь их ненужным дополненьемК тому, что между ног моих торчит.Так знай же, Белл: мозгам моим открылсяВеликий ФАКТ, что нарекли невеждыУДА ЧЕЙ. Ясно вижу я теперь,Что БОГ, СУДЬБА. УДАЧА и ВЕЗЕНЬЕ —Лишь жалкие слова, лишь облаченьеНЕВЕЖЕСТВА. Ты, женщина, стой с краюИ наблюдай за тем, как я играю!»Мы подошли. Примолк нестройный гул.Все взгляды — к нам. Один подвинул стул.Он пробурчал: «Спасибо», и — за дело.А я стояла сзади и смотрела.

Милый Бог, я устала. Время позднее. Трудненько подражать Шекспиру, если ты женщина с трещиной в голове и даже не знаешь грамматики; однако я замечаю, что буквы у меня становятся меньше. Завтра мы причалим в Афинах. Помнишь, как века тому назад мы были там с тобой по пути в Загреб и Сараево? Надеюсь, Парфенон за это время починили. Теперь тихо пристроюсь рядом с Парнем, а о его беде расскажу завтра; конец этой записи я обозначу звездочками.

Покинув Константине… как там дальше?На том же русском корабле плывемТеперь к Одессе, миновав Босфор.Свеж: и приятен воздух, небо чисто.Укутав горемыку своего,На палубе его я усадила,А то бы он весь день лежал на койкеДа Библию читал. Теперь он вновьСтал говорить о том, что мы с ним пара,И умолять о «вечных узах». Брр!Ведь радости парьбы не обуздаешьНа время даже, что уж там не вечность.И как же мне в его башку втемяшить,Что я уже сговорена с другим?

Толпа, что собралась вокруг рулетки, Лишь издали изысканной казалась. Конечно, были там и богачи В роскошных шелковых жилетах, фраках И дамы в низко вырезанных платьях. Там были люди среднего достатка, Рантье, священники и коммерсанты, Опрятные, серьезные донельзя, Иные с женами. А бедняков Сперва не различала я (конечно, Людей в лохмотьях не пускачи в зал). Но, приглядевшись, стала замечать Где латку, где залоснившийся ворот И наглухо застегнутый, чтоб скрыть Несвежее белье. Кто побогаче, Клал золото, кредитные билеты; Попроще люди клали серебро, А перед этим думали подолгу; Беднейшие на стол кидали мелочь И бледные, с горящими глазами, Как Парень мой, смотрели на игру. Быстрее всех с деньгами управлялись Богатые, и нищие, и те, Кто превращался из одних в другие; Все ж, будь он голь, богач иль середина — Ошеломлен, неистов, позабавлен — Будь молод, стар или в расцвете лет — Француз, испанец, немец или русский, — Будь даже англичанин (эти редко Играли, лишь смотрели свысока) — Любой из них был словно тронут порчей. Я поняла, в чем дело, но не раньше, Чем совершилось то, что совершилось.

Крутящееся колесо и шарик Размалывали что-то в игроках И зрителях, и был этот размол Им в радость, потому что чем ценней

Для них уничтожаемое было,Тем ненавистней и в себе, и в прочих.Что это за сокровище, позднееМне умный человек растолковал.Душой священник его кличет, нищий —Деньгами, немец — волей, а поэт —Любовью. Он это нарек свободой,Которая рождает угрызеньяЗа то, что сам ты сделал. Костью в горлеОна мужчинам, вот они ееИ жаждут истребить. Я не мужчина.Тот зал мне показался римским цирком,Где не тела калечили, а разум,И вся эта толпа пришла смотреть,Как разум, что постичь способен вечность,Пришпиливают к шарику из кости.Несчастный Парень начал делать ставки.Другие красное чередовалиВсе время с черным и меняли клетки.Но Парень ставил только на одну,«Зеро», начав с единственной монеты.Ее он проиграл, за нею две,Потом четыре, восемь и шестнадцать,Потом поставил тридцать две. КрупьеЛопаточкой двенадцать отодвинул —Не больше двадцати. Пожав плечами,Он лишнее забрал. Пустили шарик,Он выиграл. Ему досталось много.Все эти стопки золотых монетЕму вручили в голубой бумаге.Он обратил ко мне счастливый взгляд —Впервые после нашего побега.«Ну, Белл, — он прошептал, — суди сама,Довольно ль в этой голове ума!»До слез мне стало жалко бедолагу,И не почувствовала я, как сильноЕму меня хотелось изумить.Сказать мне надо было: «БесподобенТы, Данкан, бът! Как чувств я не лишилась!Отпразднуем победу в ресторане».Сказала я, увы, совсем другое:«О Данкан, забери меня отсюда!Пойдем в бильярдную — там все же меткостьОсобая нужна, там так красивоКатаются шары по ровной ткани».Он сделался из бледного багровым.«Так, значит, мой успех тебе противен?Рулетку, значит, ненавидишь? Знай же,Что ненавижу я и презираюЕе не меньше! Но сейчас сыграюИ БРОШУ В ДРОЖЬ ХОЗЯЕВ ЭТОЙ ЛАВКИИ ДУРАЛЕЕВ, ДЕЛАЮЩИХ СТАВКИ!»

Он встал, к другому ринулся столу И начал сызнова. Хотела я Одна в отель вернуться, но не знала, Ни как туда проехать, ни названье. Сон на ногах сыграл со мною шутку — Мне было невдомек, где нахожусь я. Я у стены сидела на диване, Покуда шел он от стола к столу,

Выигрывая всюду. Люд за ним.Гул, гомон, ропот, восклицанья «Браво!»,Рев, суматоха, светопреставленье!Хвалили игроки его отвагу,А дамы в низко вырезанных платьяхБросали взгляды, значившие: «Милый,Возьми меня, опаръ меня скорей».Один еврей там слезы лил ручьямиИ Парня умолял уйти, покудаНе отвернулось счастье. Он играл,Пока не стали на ночь закрывать.Сложить все деньги — вот была работка!А Парринга несчастного тем часомОбхаживали все, кроме меня.Вдруг рядом кто-то, кашлянув, сказал:«Мадам, вы мне позволите два слова?» —И, повернувшись динь-динъ-динь о Бог!К обеду колокол! Я извеласьИзголодалась изошла слюнойИзмучилась, тоскуя по борщу,Свекольному прекраснейшему супу.Все ж, стихотворный опыт повторив мой,Заканчиваю снова запись рифмой.

Больше не буду сочинять по-шекспировски. Это замедляет дело, особенно теперь, когда я стараюсь выписывать слова полностью, как все люди. Новый теплый день в Одессе. Небо — одно высокое ровное-ровное светло-серое облако, которое даже не застилает горизонта. Раскрыв на коленях мой маленький письменный несессер, я сижу на верхней ступеньке громадной лестницы, спускающейся к гавани. Она такая широкая, что по ней может промаршировать целая армия, и очень напоминает лестницу, ведущую в Западный парк, — ту, что рядом с нашим домом*. Бог. Здесь тоже гуляет разная публика, но если бы в Глазго я уселась прямо на ступеньку писать письмо, многие посмотрели бы на меня гневно или изумленно, а если бы я вдобавок была бедно одета, полиция прогнала бы меня прочь. Русские же либо не обращают на меня никакого внимания, либо приветливо мне улыбаются. Из всех стран, где я была, больше всего мне подходят США и Россия. С незнакомыми людьми тут разговаривают дружелюбнее и не так официально. Может быть, дело в том, что у них, как у меня, очень мало прошлого? Человек, с которым я подружилась в игорном доме и который говорил мне о рулетке, свободе и душе, — русский. Он сказал, что Россия — такая оке молодая страна, как США, потому что нация и ее литература —ровесницы.

— Наша литература началась с Пушкина, который был современником вашего Вальтера Скотта, — объяснил он. — До Пушкина русские не были настоящей нацией и жили не в своей стране, а в некой административной единице. Наша аристократия изъяснялась по-французски, наше чиновничество состояло из пруссаков, а истинных русских — то есть крестьян — презирали и власти, и чиновничество. Потом явился Пушкин, который услышал народные сказки от своей няни, простой крестьянки. Его стихи и проза наделили нас гордостью за свой язык и сознанием нашего трагического прошлого, диковинного настоящего и неведомого будущего. Он сделал Россию состоянием души, вызвал ее к жизни. После него у нас был Гоголь, равный вашему Диккенсу, у нас есть Тургенев, который выше, чем ваша Джордж Элиот, и Толстой, равный вашему Шекспиру. Но Шекспир-то у вас был за века до Вальтера Скотта.

С тех пор как мисс Мактавиш сбежала от моих объятий в Сан-Франциско, я не слышала столько писательских фамилий, втиснутых в одну фразу, и ведь никого из них я не читала! Чтобы он не счел Белл Бакстер полной невеждой, я сказала, что до Скотта жил великий шотландский поэт Берне, а Шекспир, Диккенс и прочие были англичане; однако он не смог понять разницу между Шотландией и Англией, хотя в других вопросах он очень проницателен. Я также сказала, что большинство считает романы и стихи досужими безделками — не слишком ли серьезно он к ним относится?

— Люди, которым безразличны предания и песни своего народа, — ответил он, — это люди без прошлого, без памяти, это полулюди.

Вообрази, что я в этот миг почувствовала! Но может быть, я, как Россия, теперь наверстываю упущенное время.

Это бьт тот самый незнакомец, который заговорил со мной в игорном доме, когда вокруг Парня гудела толпа. Это маленький опрятный человек вроде Свечки, но (не могу объяснить точнее) более смиренный, чем Свечка, и в то же время более гордый. По его одежде я понят, что он беден, по лицу — что умен. Я почувствовала, что он милый человек, хоть, может быть, и не такой паркий, и обрадовалась. После разговора с полицией в Лондоне ко мне никто, кроме Парринга, не обращался. Я сказала: