Бедный Авросимов
Шрифт:
– Нет, ваше высокопревосходительство, - откликнулся капитан со свойственной ему живостью, - самое что ни на есть убийство, ваше высокопревосходительство, самое что ни на есть злодейское, что и привело меня в трепет и дало мне сил притворствовать на протяжении года, хотя я притворству обучен не был... Убийство, ваше высокопревосходительство! Стал бы я тревогу-то бить, кабы что другое?..
Бутурлин за креслом графа весь искривился мучительно, и нашему герою даже показалось, что тонкая его рука поднимается ладонью книзу... Он глянул на Авросимова.
"Ну
– как бы вопрошали его глаза.
– Каков, а? Что же теперь?"
"А что же вы деликатные какие были?
– взглядом же ответил наш герой. Разве есть теперь вам прощение?"
"Вы, надеюсь, имеете в виду полковника-злодея?" - горько усмехнулся Бутурлин.
"Эх, Бутурлин, Бутурлин, - едва не заплакал наш герой, - как нас волны-то несут! Куда?"
Покуда шел этот молчаливый, но выразительный диалог, Аркадий Иванович спокойно покинул залу, а Павел Иванович уже сидел в своем кресле у стола, опустив голову...
9
Теперь я позволю себе оставить его в печали и сомнениях, лишенного наконец своей сатанинской силы, и воротиться ненадолго к прелестной Амалии Петровне, которую мы с вами оставили у полночного окна в ее квартире почти двое суток назад. Неужели, спросите вы, она провела у того же окна двое суток, не смея отойти от него и безуспешно борясь с бурей в своей душе? Не знаю, да это меня и не интересует. Возможно, что она и покидала свой печальный пост, предаваясь делам будничным и необходимым, а может быть, и нет. Важно, что застали мы ее на том же месте, где покинул ее наш герой после не совсем вразумительной беседы с нею. Я даже мог бы поверить в то, что она не сомкнула глаз все это время, ибо в лице ее заметно потускнели признаки очаровательной молодости и здоровья, и синие круги под глазами придавали этому лицу вид отчаяния и невыразимой муки.
Но когда бы вы могли заглянуть поглубже, не придавая значения внешнему виду, вы были бы поражены, поняв, какие тайные силы бушуют в этом хрупком и утонченном молодом существе, какие океаны разлились, затопив жалкие повседневные страсти, открыв простор страстям вечным и значительным.
Что я понимаю под этим? А вот взгляните-ка, извольте.
Не успела полночь вступить в свои права, не успел за углом (как любят выражаться в старинных сочинениях) глухо прозвенеть колокол в церкви Ивана Предтечи, как дверь в гостиную, где пребывала Амалия Петровна, тихо растворилась, и человек, лицо которого вы бы не смогли рассмотреть в темноте, вошел и, поклонившись ей, остановился.
– Были?
– деловито спросила она, едва поворотив к нему голову, словно знала, что он войдет.
– Был, любезная Амалия Петровна, - едва слышно ответил он.
– Ну, что он?
– Боюсь огорчить вас, но худо, любезная Амалия Петровна. У меня так вовсе отчаяние: зачем они так его мучают? Уж сразу бы сделали, чего нужно...
– А что нужно?
– холодно спросила она.
– А что им нужно?.. Они его в солдаты разжалуют, не миновать...
– Разжалуют, - печально засмеялась
Сдается мне, вы обольщаетесь, не вышло бы хуже...
– Что же может быть хуже, любезная Амалия Петровна?
– Ах, сударь, как вы все наивны!
– воскликнула она.
– Как вас ничто ничему не учит. Мне кажется, что я одна все вижу, и сердце мое сжимается от боли. С кем, с кем ни говорю, все настроены легко, праздно...
– Какая уж легкость, Господи Боже.
– А что, друг мой, - после продолжительного молчания проговорила она, - не лучше ли ему не запираться?.. Да вы присядьте.
– Я уж постою... Теперь и впрямь лучше бы ему не запираться, когда все раскрылось...
– Как же это раскрылось?
Он медленно опустился в кресло и застыл.
– Ну, чего же вы молчите?
– В душе у меня чего-то порвалось, как я на все насмотрелся, как он им доверял, а они его выдают...
– Кто это они? Что же они так?
– Кто по страху, кто еще по чему...
Она вдруг отошла от окна, и, прошуршав платьем, остановилась возле самого его плеча, и коснулась его кончиками пальцев.
– Друг мой, я вижу, как все это причиняет вам боль, как это вас мучает, да мы с вами теперь уже не можем сетовать... Уж так. Теперь нам с вами нужно что-то предпринимать, чтобы добрые имена оградить от страданий. Я слышу, будто кто-то велит мне это.
– Вы о нем говорите?
– со страхом спросил он.
Снова тянулось молчание, потом она вдруг сказала:
– Мне стоит большого труда удерживать Владимира Ивановича от безрассудств. Он ночует у себя в полку, я знаю, как он там убивается и плачет за любимого брата, как он там мечется меж братом и государем...
– Я бы рад помочь вам, - сказал он.
– Да вы приказывайте.
– Все ведь от Аркадия Ивановича началось!
– вдруг крикнула она.
– От капитанишки этого!
– И зашептала горячо: - Вот кабы умолить его покаяться, чтоб взял обратно свои слова. Ах, он жестокий человек! Я бы готова была унизиться, кабы верила, что он откажется от своих наветов... Нет, нет, он не откажется...
– Он об государе пекся, любезная Амалия Петровна.
– Дитя вы. Да у него этого понятия и в голове-то нет. Просто злодейство!.. Ну что от него ждать, от капитанишки этого?.. Вот кабы графа уломать... Вы бы его могли уломать? Нет, вы дитя...
– Я его боюсь, - признался он, - графа боюсь. Да он меня и слушать не станет.
– Ну ладно, - сказала она спокойно.
– Капитанишка этот, фарисей, у дядюшки вашего остановился, да? Вот вы меня к нему и везите, друг мой, везите...
И она стремительно полетела по темной зале, с ловкостью и грацией огибая кресла и столики, а он, вскочив, кинулся за нею следом, готовый служить беспрекословно.
Сани быстро были поданы. Они уселись рядом, тесно. Кони понесли.
– Я по ночам как еду, все графа встретить боюсь, - сказал он из-под меховой полости, - каждую ночь с ним о том, о сем беседую, весь в поту... Чего ему от меня надо?