Бедный Авросимов
Шрифт:
– Нельзя этого делать, - выдавил Авросимов, переставая хоть что-нибудь понимать.
– Нельзя... Так уж определено, что нельзя.
– Глуп ты, однако, - рассердился граф.
– В государственных вопросах должно рассуждать исходя из блага отечества, а для сего голову надо иметь... А у Пестеля государственная голова!
– почти крикнул он.
– И ты, сударь, пошел бы за ним, помани он тебя...
– Да нет же, ваше сиятельство, - почти плача, возразил наш герой.
– Вот уж нет...
Тут граф засмеялся:
– Эк тебя трясет. Уж не к девице какой пробирался? А?
– От внезапности
– Врешь, - хмыкнул граф, - в женском обществе покоя ищешь... А к Пестелю, я замечаю, у тебя симпатии.... Размышляешь, что да как... Да?
– Никак нет, - выдохнул Авросимов с ужасом.
– А отчего же нет? Это даже странно. Вот ежели бы ты сказал, что, мол, симпатию имею, но подавляю, мол, я бы тебе поверил.
– Я государю привержен, - заплакал Авросимов.
– Государю, - передразнил граф.
– Государь есть идея. А в сердце у тебя что?
– Государь...
– Государь, - снова передразнил Татищев.
– А сам к женщине спешишь.
– Никак нет, - заторопился Авросимов, а сам подумал: "Да как же это нет, когда именно да?" - и вспомнил давешнюю незнакомку.
– Ну ладно, ступай, - сказал граф сердито и полез в карету, захлопнул дверцу, но тут же высунулся, протянул Авросимову руку.
– Возьми-ка вот.
– Что это?
– не понял наш герой.
– Возьми, возьми, - сказал граф по-простецки, но в то же время несколько таинственно, и что-то скользкое шлепнулось в подставленную Авросимовым ладонь.
– Благодарю покорно, ваше сиятельство, - пролепетал он, а сам подумал: "Уж не орден ли?"
Граф засмеялся. Кучер взмахнул кнутом. Экипаж скрылся.
Авросимов кинулся к ближайшему фонарю и раскрыл ладонь. Маленький красный бесенок с черными рожками стоял подбоченясь и глядел на него голубыми пронзительными глазами. Затем он вытянул вперед свою красную ручку и сказал, обращаясь неведомо к кому:
– Господа, не сочтите меня чрезмерно привередливым, но этакого подвоха от их сиятельства я никак не ждал-с...
Наш герой в ужасе тряхнул ладонь, сгреб снегу и потер руки. Наваждение исчезло.
Впрочем, и это бы ничего, но дома Ерофеич поведал, что в его, Авросимова, отсутствие наведывалась дама, барина спрашивала, ожидать отказалась, назвалась непонятно.
– Какая еще дама?
– простонал Авросимов, валясь в чем был на кровать.
– Знатная, - сказал Ерофеич.
– Два жеребца на месте не стоят.
Но образ прекрасной незнакомки померк в сознании Авросимова под тяжестью иных событий, померк, наподобие сумеречного Петербурга. Вертя на подушке голову, он пытался унять дрожь в челюстях и причитал:
– Цареубийца проклятый, сатана! Каторга по тебе плачет! Беда какая... Зачем, зачем это мне, господи!..
Ерофеич, видя, как дитя страдает, кинулся в кухню стремглав.
А наш герой был, что называется, при последнем издыхании от страха и сумбура в голове, но, на его счастье, Ерофеич внес в комнату и поставил на стол дымящуюся тарелку щей с бараниной, и сытный аромат заставил Авросимова вздрогнуть и открыть глаза, ибо хотя и был он натурой чувствительной и по тем временам тонкой, однако молодость и здоровье делали свое дело, а пустой желудок отказывался ждать.
Кое-как переодевшись
– Может, огурчиков солененьких?
– спросил Ерофеич.
– Давай, давай, - сказал наш герой, обжигаясь щами.
Ел он торопливо, но пища пока не производила своего благотворного влияния, и Авросимов не ощущал приятной расслабленности в теле, а, напротив, с каким-то ожесточением представлял себя рядом с военным министром, и как он, Авросимов, стоит, вытянув руки по швам, и как говорит жалкие слова, вместо того чтобы толково все разъяснить о себе и свое мнение относительно графского любопытства; то вдруг круглое лицо Пестеля, бледное и напряженное, появлялось перед ним, словно из пара, вьющегося над щами, и Авросимов пытался увязать его злодейство с тем, что граф Татищев понимает об этом.
И ведь как не помянуть матушку добрым словом, хотя, с другой стороны, все надо пройти самому и все понять. Вот, к примеру, надо, собравшись с мыслями, определить, как Пестель на злодейство решился.
– Ерофеич, - сказал Авросимов, - в крепостных ходить тяжело небось?
– А что это вы, батюшка, щи-то оставили?
– спросил Ерофеич, пряча глаза, как будто и не его спрашивали.
– В крепостных тяжело, да ведь сие от Бога, - продолжал наш герой, откинувшись на стуле.
– Или государь сам не знает, чего да как?
– Тут Авросимову почудилась на лице старика улыбка...
– А может, это козни все? сказал он неуверенно.
– Щи-то остынут, - мягко сказал старик.
Лицо его было гладко и сурово, и уж не то что улыбки, а и малейшего просветления не было заметно. Авросимов заработал ложкой, доел щи, отставил тарелку и спросил:
– Или вот скажи мне, как бы тебе, к примеру, если бы вольную тебе? Что бы ты тогда?..
– Я, батюшка, господину своему рад послужить, - выдавил Ерофеич, не понимая направления беседы.
– Это похвально, сударь мой, - сказал Авросимов, доброжелательно улыбаясь.
– А если тебе злодей вольную посулит - не произведет ли на тебя это симпатии?
– и наш герой засмеялся, видя смятение в душе Ерофеича.
– Он ведь многих умников соблазнил, не тебе чета. А? Каков он тебе?
– Я его сроду не видывал, - пробубнил Ерофеич.
– Не видывал?
– рассердился Авросимов.
– А небось встреться он с тобой месяц назад да посули он тебе рай земной, так ты бы за ним пошел с радостью. А?.. И меня бы - вилами...
– Нет, не пошел бы, - мигая и тайно мучаясь, сказал Ерофеич.
– Вот я вам кашки сейчас...
– и он кинулся на кухню, переступая ватными ногами.
"Кашки...
– подумал наш герой осовело.
– А каково ему-то там, злодею этому? Вот я сейчас поем, оденусь в лучшее и пойду... Кликну ваньку, съезжу на Невский, пойду до Фонтанной до самой пройдусь, к дяде, Артамону Михайловичу, зайду, спрошу его обо всем... А этому-то каково? Он хлебушка пожевал, водою запил и на досточки улегся... Ах, да зачем же он все это затеял?! Чего ему нехорошо было? Или не виноват он? Да нет, соумышленники на него указывают почем зря..."