Бедовый мальчишка
Шрифт:
Подойдя к двери, Ромка слегка коснулся пальцами никелированной ручки. Она была точь-в-точь такой же, как у двери, ведущей в штурвальную рубку. Перевел дух и с невероятными предосторожностями, на какие способен был один лишь Шерлок Холмс, чуть-чуть нажал на ручку. Дверь без скрипа подалась вперед. С теми же предосторожностями Ромка еле-еле приоткрыл ее и одним глазом посмотрел на корму.
«А-а, вот вы где, голубчики!» — едва не заорал во все горло Ромка, на миг — всего лишь на миг — забыв о своих прирожденных способностях, которым позавидовал
Аркашка и Пузикова сидели на самой корме у невысокой мачты с обвисшим флагом и о чем-то, как показалось Ромке, шептались.
Оба они сидели к нему спиной, и Ромка, уже менее остерегаясь, пошире отворил дверь. Но даже когда он высунул голову, даже тогда ничего не услышал. За кормой пенными бурунами клокотала вода и нельзя было разобрать ни единого слова. А ведь они и на самом деле о чем-то шептались.
То Пузикова, чуть наклонясь к Аркашке, что-то быстро-быстро говорила, то молчун Аркашка, подняв голову, бурчал словцо-другое.
Всего лишь раз до Ромкиных ушей долетел обрывок фразы: «Сашу будем просить… я знаю, он согласится.» Это сказала Пузикова, прихлопывая ладошкой по колену. Ее крючковатая косичка в этот миг дернулась вверх.
Но о чем они хотели просить Сашу, Ромка так и не узнал. По салону, направляясь к Ромке, кто-то шел, громыхая тяжелыми ботинками. Ромка прикрыл дверь и отбежал в сторону.
Подошел матрос. Ему зачем-то надо было на корму. Сейчас он спугнет шептунов. И Ромка, боясь, как бы Аркашка и Пузикова не догадались о его подслушивании, бегом помчался к трапу.
Оказывается, вот и конец путешествию по Жигулевскому морю: катер подваливал к пристани Красноборска… Но о чем же они все-таки шептались?
Глава девятая
„Торговое дитя“
Раным-ранехонько. Красноборск еще не очнулся от ночной дремы. Сонная тишь, робеющая предутренняя прохлада. В эти минуты трепетного рассвета спится на удивление сладко. Но вы все-таки переборите сон и встаньте. Это же чертовски интересно — посмотреть, как просыпается город!
Пустынны улицы. Лишь кое-где на заборах да на воротах притаились коты-полуночники с горящими зелеными глазами. Но вот где-то в соседнем переулке раздались шаркающие шаги. Шаги первого прохожего. А на той стороне распахнулось окно в домике с голубыми наличниками, и на простор улицы вырвалась бодрая музыка.
Вдруг за углом затарахтела машина. И вот уже на улице — фургон-трехтонка. Она вся в росных слезинках. Уж не ночевала ли машина в соседнем с городом сосновом бору, в чащобе молодых елок? Нет, она только что приняла холодный душ. Приняла освежающий душ, побывала на хлебозаводе и неслась теперь в продовольственные магазины, булочные, оставляя за собой щекочущий ноздри аппетитный запах еще не остывших поджаристых калачей.
И уж все больше и больше появлялось на улицах города пешеходов, грузовиков, автобусов, легковых машин. Спешили на рынок хозяйки с тощими
А рынок уже гудел, гудел как улей. В томительно жаркий полдень он опустеет, скованный спячкой, зато сейчас тут шум, гам, толчея, самая бойкая, самая азартная торговля. И чего только не встретишь на этом пестром, многоликом приволжском рынке!
Позади светлых, чистых павильонов — барахолка. Тут высились мрачные, гробоподобные бабушкины гардеробы, пузатые купеческие горки. Здесь же — прямо на земле — глиняные крынки, горшочки, плошки.
Но как ни бойко шла торговля на барахолке, в овощных рядах — ни пройти, ни проехать. На деревянных прилавках — горки светло-зеленых пупырчатых огурчиков, охапки сизого лука, лотки с ноздреватой алой клубникой, вишней, черной и красной смородиной.
А машины все подкатывали и подкатывали, пронзительно сигналя. Это из далеких деревень колхозы подвозили овощи и фрукты. Уже не было на прилавках свободных мест, и колхозники открыли бойкую торговлю прямо на грузовиках. Не прошло и часа, как порожние грузовики отправились в обратный путь.
Расходились постепенно и покупатели — пожилые и непожилые хозяйки, полные, раздобревшие и еще не успевшие раздобреть, расходились по домам готовить обед. Разбегались и молоденькие, прыткие девчата, пряча в сумочки огурцы вперемешку с палочками губной помады и пудреницами. Разбегались кто куда: на заводы, на строительные площадки, в конторы (у нас в Красноборске, как и в каждом городе, много разных контор).
Теперь у овощных лотков народу поубавилось. И все чаще и чаще слышны зазывные голоса:
— Атбо-орная… атбо-орная!
— Клу-убнички, ка-аму клубнички? Сахарная! Утрошная.
Около бойкой, голосистой девицы, на все лады расхваливающей свои отборные огурцы, устроились и молодые «барышники» — так здесь в шутку окрестили появляющихся на рынке каждое утро ребят. Появляются «барышники» не с пустыми руками: кто с узелком, кто с лукошком, а кто и с берестяным туесочком.
Все ребятишки еще мелкота мелкотой. Иного мальца еле видно из-за прилавка: торчит над плетушкой одна лишь круглая, точно тыква-костянка, голова с пунцовой пуговкой. Но покупателей зазывать все уж научились.
— Тетенька, земляничка! Духовитая, лесная! — тоненько выкрикивала чернобровая, прехорошенькая девочка с чистыми, точно лесное озерцо, глазами.
Перед ней блюдце с ягодками-огоньками и в самом деле душистыми: закрой глаза, и тебе покажется, ты не на базаре, а в сосновном бору на ягодной полянке.
— Сама собирала?
— Сама, тетенька. Рубль стакан.
— А не дорого?
— А вы поплутайтесь по лесу… поди, ноженьки-то гудят!
Рядом с девицей, торговавшей перекупными огурцами, расположился Ромка. На нем ситцевая дырявая рубашонка и старые штаны. На голове клетчатая кепка с большим надорванным козырьком. Кепка надвинута на черные очки. Очки Ромка раскопал у матери в комоде — она привезла их в прошлом году с курорта.